Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя - Сергей Беляков

Российский литературовед Иосиф Мандельштам, великолепно изучивший творчество Гоголя, не сомневался, что Гоголь «весь жил своею родиною», «добрая часть его существа проникнута была малороссийским началом»[1612].

По страницам забытой книги

Когда речь заходит о национальной идентичности Гоголя, то обычно вспоминают его знаменитое письмо к Александре Смирновой-Россет от 24 декабря 1844 года. Гоголь дал ответ и развернутый, и логичный. Ответ этот как будто не противоречит тому, что знает о Гоголе читатель, знакомый с «Миргородом», «Шинелью», «Невским проспектом» и «Мертвыми душами». Вот он: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время предметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой – явный знак, что они должны пополнить одна другую»[1613].

Современный ученый видит в этом свидетельство двойственной идентичности Гоголя. Русский националист радостно заключает, будто Гоголь, признаваясь во взаимодополняемости русской и хохлацкой натур, пришел к «общерусской идентичности». «Свидомый» (сознательный, убежденный) украинец сетует на «перерождение» или даже на «измену» Гоголя национальному делу. Все трое заблуждаются, потому что вольно или невольно следуют утвердившемуся в последние десятилетия «научному» представлению, будто главным и даже единственным признаком, определяющим национальную идентичность, является самосознание. Но как определить это самосознание, как его изучить?

Современная медицина и биология очень осторожно подходят к феномену сознания. Современная наука хорошо изучила многие функции мозга, но сознание остается едва ли не самым темным, малоизученным предметом. Американский философ Дэвид Чалмерс замечает: «Сознание – удивительный, но ускользающий феномен: невозможно уточнить, что оно такое, что оно делает и почему эволюционировало. Ничего стоящего о нем не написано»[1614].

Но если даже биологи, представители, наверное, самой передовой современной науки, пока не решаются судить о сознании и строят только гипотезы насчет его природы, то изумляет смелость историков, и в особенности философов, этнологов, специалистов по культурной антропологии, которые уверенно говорят о сознании и самосознании целых наций, хотя вряд ли себе представляют, что такое самосознание одного человека.

Словарь русского языка определяет самосознание (в том числе национальное) как «полное понимание самого себя, своего назначения, своей роли в жизни, обществе». К кому относится это определение? Многие ли вообще приходят к этому «полному пониманию»? Пришел ли к нему и Гоголь? А если и пришел, не совершил ли при этом ошибки? Не обманул ли сам себя? И неужели научный анализ должен завершиться тем, что исследователь процитирует знаменитое гоголевское письмо и заключит, что оно снимает все вопросы?

Еще на рубеже позапрошлого и прошлого веков ученые отвергали столь наивный подход. Филолог Иосиф Мандельштам, комментируя это письмо Гоголя к Смирновой-Россет, замечал: «…одного только не мог предвидеть Гоголь: успехов языкознания и способов анализа языка писателя, анализа, который дает ключ к разумению многого, что сокрыто было от людей его времени. Чужая душа, разумеется, потемки, – но многое обнаруживается в ней, помимо воли, помимо желания пишущего…»[1615]

Иосиф Емельянович Мандельштам, однофамилец и тезка великого поэта, известен только профессиональным филологам, и то немногим. Крещеный еврей, окончивший Харьковский университет, он знал не только русский, но и украинский, что помогало ему ориентироваться в творчестве такого удивительного писателя, как Гоголь.

Во второй половине XIX века было немного действительно интересных работ о Гоголе. Автор «Ревизора» вплоть до начала Серебряного века оставался в роли, которую написали для него критики, и не только западник Белинский, но и славянофил Шевырев: «писатель-реалист», «основоположник натуральной школы», создатель целой галереи «типичных представителей»…

Монография Мандельштама, написанная с пиететом к Гоголю и Гоголю посвященная, и эссе Розанова, Гоголя развенчавшие, начнут новую эпоху в гоголеведении. Но Розанова читают и в наши дни. А блестящая монография Мандельштама «О характере гоголевского стиля» цитируется далеко не всеми гоголеведами. Имя ученого встречается на страницах изданий, подготовленных в ИМЛИ РАН. Но даже Игорь Золотусский и Юрий Манн, насколько мне известно, почти не ссылаются на забытого профессора Гельсингфорского университета. Не встречал ссылок на Мандельштама и у Юрия Барабаша, хотя многое в монографии Мандельштама должно было импонировать украинскому филологу. В определенном отношении Иосиф Мандельштам был предшественником формалистов, но если каждому студенту-филологу доступна статья Эйхенбаума «Как сделана “Шинель” Гоголя», то монографию Мандельштама можно найти только в немногих хороших библиотеках[1616].

Странная и совсем незаслуженная судьба. Но в этой замечательной книге нас интересует, собственно говоря, только одна глава – двадцатая. Она рассказывает о влиянии на Гоголя его родного (Мандельштам убежден, что родного) малороссийского языка: «Сравнивая текст произведений с русской речью, мы замечаем, что Гоголь мысленно переводил обороты, слова, буквально, применяясь к русской речи»[1617]. Об этом говорит не только обилие украинской лексики (ее очень много в «Вечерах» и «Миргороде», хотя проникает она и в «Мертвые души»), но и словосочетания, построение фразы, синтаксис. В ранних редакциях влияние малороссийского языка заметнее, чем в поздних, что, впрочем, очевидно всякому читателю «Тараса Бульбы». Вспомним, как звучит первая фраза этого «рыцарского романа».

Редакция 1835 года: «А поворотись, сынку! Цур тебе, какой ты смешной!»[1618]

Редакции 1842, 1851–1852 годов: «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!»[1619]

Мандельштам приводит множество подобных примеров. Я ограничусь двумя, наиболее яркими и очевидными, где Гоголь не просто переводит с малороссийского на русский, а даже перекладывает украинские думы на язык своей русской прозы.

Вот иноземный капитан подошел к самой большой пушке, направив ее на козаков: «Страшно глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три другие, четырекратно потрясши глухо-ответную землю, – много нанесли они горя! Не по одному казаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси; не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между них одного, милейшего всех: но много пройдет через город всякого войска, и вечно не будет между ними одного, милейшего всех»[1620].

А вот народная песня «У Глухове, у городе…»:

У Глухове, у городе стрельнули з гарматы;Не по одном казаченьку заплакала маты!То вона от сна прочинала,На базар выхожала…………………….Старого козака и младого о своем сыне пыталаПервая сотня и другая наступае, вдова сына не видае.

В другом фрагменте знатоки украинского фольклора легко найдут знакомые строки из думы об Ивасе Коновченко, которая вошла в сборники украинских песен и дум, собранных князем Цертелевым, Максимовичем и Лукашевичем. Все эти сборники были в распоряжении Гоголя, работавшего над второй редакцией «Бульбы». Сам Николай Васильевич, как известно, тоже собирал песни и думы и предпочитал их скучным сочинениям историков.

Вот «Тарас Бульба»: «Эй вы, пивники, броварники, полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух!»[1621]

А вот строки из думы об Ивасе Коновченко:

Вы грубники, вы лазники,Вы броварники, вы винники,Годе вам у винницах горелок курити,По броварнях пив варити,По лазнях лазень топити,По грубам валятися, –Товстым видом мух годовати…[1622]

При этом в знаменитых гоголевских описаниях природы господствует собственно русский язык, а не русский перевод с малороссийского. Русский преобладает и там, где Гоголь пишет о предметах, выходящих за пределы малороссийской жизни, поэтому в «Ревизоре» и «Мертвых душах» «речь ведется и действующими лицами, и автором преимущественно по-русски»[1623]. И, разумеется, безраздельно господствует русский язык там, где писатель начинает рассуждать о философских материях, об общественном устройстве, о посте и молитве. Поэтому самой русской (и при этом самой неудачной) книгой Гоголя стали «Выбранные места из переписки с друзьями».