Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут – внезапно ворвался в зал Керенский, с видом драматическим и всё растущий в значении. Ворвался – и спешил говорить, – и, чего никогда не могло быть в этой Думе в нормальное время, – ему поспешно дали слово, в порядке ведения, оттесняя и всеобщего лидера, который, однако, спокойно уступил. И Керенский вышел говорить, даже вздрагивая от избытка знания, ответственности и решимости, – в этих вздрагиваниях как бы сбрасывая слушателям свои палящие мысли:
– Господа! Я непрерывно получаю всё новые сведения! Медлить – нельзя ни минуты! Войска – волнуются! Всё новые полки выходят на улицу! Я – немедленно беру автомобиль и еду по полкам! Я остановлю их – одним убеждением! Но мне надо знать, что я уполномочен сказать им? Могу ли я сказать, что Государственная Дума безусловно с ними? Что она становится во главе происходящего движения?
Он вздрагивал с полузакрытыми глазами, едва не покачиваясь от собственных фраз, потом разверзал веки и выбрасывал снопы огня. Сколько лет он вращался среди них – мелкий адвокат, заносливый пулемётный оратор, – и они не знали его, не понимали его полководческого, оказывается, таланта, его силы и даже властности. Теперь это вспучилось, прорезалось – и внушало изумление. И никто не возразил, почему именно он должен ехать к полкам.
Однако – и слишком много он хотел от этой Думы! Парламент – он хотел увлечь возглавить улицу, громящую толпу, освобождающую преступников?!
Совещание замялось. Не нашлось такой формы, в которой бы оно вдруг уполномочило Керенского прыгать в автомобиль и нестись по полкам.
А всё же оскорблённый пренебрежением Милюков – снова вступил и презрительно отклонил предложение Керенского: такая поездка никого не убедит, ничего не успокоит. А правильнее – выждать, ещё собрать новых сведений и тогда уже принимать решения.
И прения, едва не вывернутые из колеи, кажется опять могли потечь нормальным ходом и надолго, и Милюков, кажется, должен был оканчивать речь, хотя Керенский уже физически не мог устоять, усидеть, онеподвижиться. И нельзя представить, как бы он с собою справился, – если бы в этот момент не вбежал с криком, взъерошенный и с одним оторванным погоном начальник думской охраны. Вместо того чтоб охранять их всех – он сам просил о защите, что его убили! Он кричал, что творится невозможное у входных дверей, хотят ворваться, кого-то ранили, а его самого спрашивают, – с народом он или против?!
Почтенное собрание так и обожглось: хотят ворваться – прямо сюда? прямо на них? Так они ничем не защищены, ни даже депутатской неприкосновенностью?! Хотят войти – это была жутковатая форма.
Но – как выдернутый из этого болота деловым применением – Керенский порхнул и умчался, даже не оглядясь на председателя.
И уже все поверили, что их Керенский – умеет, их Керенский – уладит! Это немного успокаивало, но не снимало большой тревоги: что же им делать? что же решать? Как будто и времени не оставалось.
Сколько раз в этой Думе бывала драматическая обстановка, зачарованное молчание – и страстный голос с трибун исторгал их общую любовь к отчизне, ответственность за народ, их сердечную задетость. Но, кажется, первый раз их задело вот так!
Под гнётом идущей, громящей толпы прения приняли другой характер. Рациональное предложение Милюкова подождать – уже не имело успеха. Бурный кадет Аджемов бурно выступил против своего партийного лидера, что нельзя откладывать, что Дума – сама сила, и должна достойно действовать. А кто-то из центра возражал, что прежде надо узнать намерения толпы: идут ли они продолжать святое дело Государственной Думы или просто громят в пользу немцев? в первом случае это Народ, а во втором чернь. А кто-то сомневался, как это приспособить Думу осуществлять какую-либо власть? И как она может самовольно перенимать её от других властей?
Помрачённый, тревожный, совсем не парадный Родзянко совсем не громко просил, между ораторами, ускорить обсуждение. (Сам он не мог принять решение, и это заседание мешало ему думать).
И наконец – решили. Решили, если это можно назвать решением, решили без голосования, а просто общим сжатием к середине: сохранить единство без различия партий – для того чтобы противодействовать развалу. И из членов Думы создать-таки комитет, но этому комитету не предоставлять заранее никаких полномочий, а там смотреть по ходу событий. Но не будучи полной Думой, они не могли голосовать и выбирать, – а пусть такой комитет составит совет старейшин.
И во всяком случае – никому не разъезжаться из Петрограда! – вот это было ясное пожелание всех ко всем: чтоб оставшимся не оказаться в меньшинстве и всё это расхлёбывать.
На том совещание пока распалось, члены обещали друг другу не уходить и из Таврического. (Но кто-то незаметно уходил).
Совет старейшин гуськом потянулся совещаться в кабинет Родзянки.
А между тем снаружи Керенский (снова бесстрашно не одевшись на мороз) отлично справился с положением. Поставленные им волынцы уже не охраняли дворца, и самих их найти было нельзя, никакого караула не осталось, и во дворец начинали лезть какие-то рожи. Но тут же пробился к нему расторопный энергичный какой-то, представился преображенским унтером Кругловым и объявил, что с командой 4-й роты прибыл после взятия казарм Московского полка – и предлагает взять на себя все караулы Таврического.
До сих пор приходили сбродно – а это была первая организованная команда, – и унтер был, видно, из тех, который для революции не пожалеет родного отца, очень решительно и жестоко смотрели его глаза над крупными скулами. Таких людей надо не отдавать стихии, но ставить на службу, – это Керенский соображал мгновенно, – и тут же звонко назначил начальником всех таврических караулов.
Круглов тотчас поставил четверых на крыльце, а с другими пошёл занимать думский телеграф.
И тут в Керенского вонзилось, – он сам даже не мог понять: это он догадался? или переработался в нём слух, что где-то каких-то министров арестовали? – вонзилось, что пришёл момент арестовывать сильных врагов, которые могли бы помешать ходу взрывных событий. Во Французской делали так! Надо искать кого-то? – надоумить? послать?
Но не успел он додумать, найти, послать, – уже четверо рабочих с винтовками и четверо солдат вели к нему двоих безоружных напуганных юных прапорщиков. Оказалось: напротив Таврического, у главной водокачки городского водопровода, это их был караул, который потребовала снять прибывшая взбунтовавшаяся толпа. Но прапорщики не сняли и сопротивлялись отдаче своего оружия – и вот были приведены как преступники на казнь.
И с тою впивчивостью, перехватчивостью, с которою Керенский входил в свою революционную роль, всю жизнь для него готовленную, всю жизнь писанную для него, – он ещё выпрямился, ещё удлинился, протянул вниз с крыльца повелевающую руку и, даже откидываясь от красоты момента, объявил:
– Господа прапорщики! Я понимаю вас! Но ввиду переживаемых нами событий я приказываю вам: снять караул по требованию рабочих!
Особенность революционной минуты в том, что не надо стараться охватить все стороны вопроса, но – выхватить самую яркую! Не отдаваться сомнениям, что городской водопровод нуждается в охране даже сейчас, – но вырваться навстречу требованиям взволнованных рабочих. В революционную минуту выигрывает и возвышается тот, кто решает мгновенно и ярко!
В два голоса у плача пожаловались юные, что за снятие караула их расстреляют по закону.
И тут же рука повелевающая превратилась в руку милующую, и торжество приказа – в торжество прощения:
– Я, член Государственной Думы Керенский, лично прийму ответственность за это распоряжение. Своею собственной жизнью, – дрогнуло у кадыка, – я гарантирую вам неприкосновенность!
Прапорщики смякли – и уступили.
А Керенский тут же и забыл о них навсегда.
104
Преображенский полк был всеизвестно первый полк русской армии. Это был любимый полк Петра – и уже при петровских ушах звучал его марш. Этот полк возвёл на престол Елизавету. Из царствования в царствование он бывал на первом месте, надежда династии, и не случайно нынешний Государь наследником командовал батальоном именно Преображенского полка. И часть казарм полка и офицерское собрание были – рядом с Зимним дворцом, на Миллионной, – единственная такая близость изо всех полков. (И внутренний коридор соединял их казармы с дворцом).
И хотя сам полк был теперь далеко на Юго-Западном фронте, где понёс жестокие потери, – офицеры запасного батальона, собиравшиеся ныне в этом самом приближённом собрании, кто попал сюда после ранения, а многие – из петербургской публики, избежавшие прежних мобилизаций, а теперь по протекции, – тоже ощущали себя коренными преображенцами, с удовольствием принимая на свои плечи всю эту долгую славу.
Но два дня назад одной роте преображенцев досталось неприятное участие в событиях: стоять цепью у Полицейского моста, никого не пропуская к Дворцовой площади. Правда, и напор толпы сюда был невелик, она от Казанского собора всё время укатывала в другую сторону, – но удалось капитану Скрипицыну ни разу не применить даже угрозы оружием или физической силы, о чём он с гордостью потом рассказывал в собрании.