Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спрашивали про московцев – говорят, нет ещё, держатся запершись.
А идти-то хотят не все: куда мы попрёмся? да мы уже четыре дня в караулы ходим, ноги не тянут. А тут ещё – мимо проехал воз, в ящиках хлеб, так многие за тем возом побежали.
Другие многие – к Литейному мосту свернули: назад, в казармы, хватит!
Да тем, что назад уйдёшь, – себя не сбережёшь. Прошёл слух такой, что там, на Литейном проспекте, уже наших давят. Ох, пощемывает: добром ли кончится? Что это мы начали непосильное? Ох, пропадём ни за что!
Всё ж осталось с полсотни – идти на московцев. Ну, двинули по Сампсоньевскому. Куча – совсем случайная, уже никого Кирпичников не знает, только свой Вахов рядом, да ещё человека три из учебной команды, а то и волынцы – да незнакомые.
Даже обидно: с утра Кирпичников был неоспоренный вожак, он бы не начал – никто бы не начал, первый-то шаг – неподсильно переступить. А теперь вот эту ватагу Кирпичников ли вёл, или сама она шла, – не разобрать.
Вольных, рабочих порядочно было на Сампсоньевском, и иные уже с винтовками – тоже запаслись! – а солдат не видно. Значит, московцы ещё взаперти. Звали этих рабочих с собой, – кто шёл, кто не шёл.
Сил совсем не стало хватать.
Все победы сегодня были достигнуты без боя, единственная серьёзная охрана за Литейным мостом не успела открыть огня. Так и сейчас шли, надеялись, что стрелять не будут, – а тут послышалась сильная стрельба. И шагов за четыреста до полковых ворот, где узкий проспект расширяется, – все люди остановились, и солдаты, и штатские со своей жидковатой песней – остановились, и дальше идти не хотели.
И даже многие запятились, назад пошли.
Стрельба была сильная, из разных мест, – но так определил Кирпичников, что – по другую сторону большого кирпичного здания, а сюда пули не летели. То здание за железным забором и загораживало полковой двор.
И Кирпичников звал солдатскую братву:
– Пошли! Пошли, не робей! Сейчас их с тыла и брать!
И какой-то молоденький закричал:
– Кому свобода дорога, вперёд!
Но пошли вперёд человек двадцать, остальные не подвигались.
Пошли – но жались к стенам, к заборам, то падали за снеговые сгрёбы. Солдатики-то всё нестреляные.
– Не сюда стреляют! – Кирпичников им. – Скорей к воротам!
Не верят. А пальба – сильная, над головой.
Разбежались, попрятались. Пустой проспект.
Нашёл и себя Кирпичников на снегу у забора. И – никого не видно близко.
Стал возвращаться к тому месту, где отстали, – а и там почти никого. И Вахова не стало.
И место – какого Кирпичников никогда не знал, даже и на Питер не похоже. Вот занесло.
Не взять ворот Московского, некем.
Дюже стреляют. Кто? в кого?
И куда всё рассеялось?
И понял Кирпичников так, что всё пропало.
А что там, в волынских казармах?
Побрёл назад вдоль забора – один.
101
Самокатный запасной батальон, казармы которого стояли на самом краю Сампсоньевского проспекта, уже почти в Лесном, не был похож на остальные запасные батальоны Петрограда: это не был отстойник преждевременно выхваченных в армию, а затем в бездействии томимых неподготовленных, необученных невозрастных солдат, но – солдат повышенной развитости и боевого возраста, и боевых же здоровых офицеров. Батальон был как бы не единственной в столице воинской частью с фронтовым духом. Он готовил и отправлял на фронт самокатные роты – с пулемётами на мотоциклах и обозом из грузовых машин. Такие роты были в новинку и назначались для совместных действий с конницей в предстоящем большом весеннем наступлении. Занятия шли бодро и плотно, по 10-12 часов в день, не пропуская и воскресений, так многому надо было обучить охочих заинтересованных солдат. Пристально занятый своим делом, батальон мало замечал, что происходит в столице, да и в стране.
Хотя в середине февраля и был объявлен офицерам батальона приказ командующего Округом о том, какой район должен обеспечивать охраной их батальон в случае крупных волнений в Петрограде, – офицеры, большей частью уже много воевавшие, вызванные с фронта, отнеслись к приказу и недоверчиво и брезгливо: уж полицейских обязанностей не хотели бы они исполнять и не должны.
И что делалось в городе в позднефевральские дни, тоже на батальоне не отразилось: городских караулов он не выставлял, в Лесном всё было спокойно, занятия не прерывались ни на день, а что заводские толпы отсюда уходят в город шуметь – так тут только тише было.
Однако в пасмурный понедельник 27-го с утра слышалась из города, версты за 4-5, разрозненная частая стрельба. Затем она становилась ближе, перешла на эту сторону Невы, ещё ближе – очевидно уже около московских казарм. Но и это не показалось настолько серьёзным, чтобы бросить занятия и готовиться бы к бою – неизвестно с кем и зачем.
Вдруг послышалось дикое пение, и по Сампсоньевскому с юга стала приближаться большая беспорядочная возбуждённая толпа – из штатских, солдат вне строя, матросов вне строя, с красными флагами.
Дежурный офицер поручик Нагурский понадеялся, что толпа пройдёт мимо, – но как бы не так, прилила сюда, к забору и к вахте. Из оконца были видны многие дерзкие, грубые, разгорячённые лица. Нагурскому оставалось только выйти навстречу. Он взял с собой фельдфебеля и с ним вышел. А сзади из любопытства и на поддержку выступил вольноопределяющийся из студентов Елчин.
В толпе не было старшего, никто не говорил отдельно, а кричали в несколько голосов – резко, непочтительно, не прося, а требуя, чтобы солдаты-самокатчики были немедленно выпущены наружу, на праздник свободы.
Поручик Нагурский всю войну воевал, и поднимал роту в атаку и вёл её на смерть, и привык, что три звёздочки на его погонах обеспечивают повиновение солдатской массы. Сейчас он остро ощутил совсем новое соотношение: его звёздочки не обеспечивали никакого превосходства, он не мог ничего приказать этой толпе, ни даже велеть ей построиться, принять внешне-порядочный вид, солдатам подтянуть заправку, взять винтовки единообразно. В полминуты он низвергся из того, чем привык быть, и ощутил дурацкую неуверенность, не находя даже тона, как с этой толпой разговаривать. Почему-то он не приказал им убраться, не сметь заявлять таких наглостей – а тоном оправдания объяснил, что не может выпустить солдат из казарм без разрешения командира батальона. (И тут же сообразил, какой негодный ответ, ну потребуют, чтоб выпустил командир батальона! Как-то сразу отказала находчивость).
И так он стоял, в шаге от переднего края толпы, да нет, полуокружённый уже ею, и пытался найти более внятные лица среди возбуждённых, и более достойные, однако и вразумительные слова для них. И вдруг Елчин крикнул ему тревожно:
– Ваше благородие! У вас оружие отрезали!
Нагурский глянул вниз, не веря глазам ощупал – висели только кончики ремешков, но отрезан был кортик и отрезан кобур с револьвером! Нагурский чуть не взревел – от обиды, от стыда, как будто его неприлично раздели перед толпой, от досады, что он не успел сам заметить, – он замотал головой, ища в руках у соседних – ни у кого не было! Чисто-воровской манерой унесли, украли!
И ещё дальше низвергнутый, на следующую глубину, ещё менее достойно, он стал просить, умолять – неизвестно кого – отдать ему оружие! его честь! без этого он… К кому обращаться и как обращаться? – не господа и не братцы… Он стал касаться шинельной и черно-бушлатной груди одного, другого перед собой, угадывая обидчика или сочувственника, – и вдруг закричал от сильного, болезненного удара в висок, острого в голову! – и пошатнулся.
Это кто-то из ближних рабочих, через спины других, швырнул ему в голову крупную гайку, сбил фуражку, в кровь разбил висок и самого пошатнул. И тут же на его голову обрушились кулаки со всех сторон.
Вольноопределяющийся Елчин, не соразмеря, не соображая, – кинулся его спасти, ни с каким оружием – руками, скорее вытащить из месива раненого поручика! – но ничего не успел, как прокололо его со спины, и он потерял сознание.
Это в спину ему вогнали тот самый кортик, отнятый у поручика. И он – рухнул ничком, под ноги.
И теперь фельдфебель, напротив, отступая, стал стрелять во всех соседних, кто был близ Нагурского и Елчина. И увидел, что попадает.
А между тем на его выстрелы уже выбегали другие солдаты, тоже стреляя, в воздух.
Толпа быстро отступала, оставив раненых на снегу.
Из ворот вышла дежурная рота с винтовками наперевес и погнала толпу дальше.
Нагурского и Елчина внесли в ворота. Оба были ещё живы.
102
Не мог генерал Хабалов охватить только двух вещей: что же ему делать с городом Петроградом? И что с самим собой?
С самим собой, возвратясь разруганным от Голицына, пожалуй вот как: над раскрашенной картой города подпереть голову двумя руками и рассматривать её без перерыва. Такое сосредоточенное занятие хотя и не выводило его из тупика, но всё-таки помогало в чём-то медленно разобраться.