Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

С грохотом посыпались обломки, и профессор ссыпался вместе с ними. Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее сложились жалобным сковородником.

— Явление, — сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку камень. — Тебе чего, дядя?

— Ребята… — пробормотал профессор, — да что же… Откуда вы здесь? — Он едва не плакал.

— Зеленый, — сказала девочка и серебристо рассмеялась.

Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза — морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.

— Я не зеленый! Я — как вы! Идемте… в машине тепло, кофе… я не вру!

— Псих, да? — осведомился сухорукий.

— Да нет, — досадливо отозвался старший. — Заскучал просто. Припасов до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.

— Ребята! — крикнул профессор отчаянно. Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон; опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо пренебрежительно неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь развалин. Сухорукий обернулся на миг и крикнул профессору: «Надень резинку, простудишься!» Профессор молчал и только поворачивался за ними — он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах пиджака, юркнула первой в темную щель; затем протиснулись мальчишки. Тогда профессор бросился за ними — и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо рассмеялась сзади. Профессор обернулся. Ребята успели уже какими-то им одним известными ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим камнем в лапке и смеялась.

— Дура, сейчас стрельнет, — сказал невидимый сухорукий.

Девочка прянула за стену, успев-таки бросить — камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было — только мертвая синяя тишина.

— Ребята!! — срывая голос, закричал профессор. — У меня и оружия-то нет! — И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.

Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический стрекот и смолк.

Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.

Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: «У меня и оружия-то нет!» Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.

Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта — в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, — заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:

— Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.

Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.

— Отлично! — возбужденно крикнул человек в балахоне. — Наконец-то! А что, уже мир? — как-то обескураженно спросил он. — Шлем можно снять?

— Уже давно мир, — ответил профессор спокойно и присел на краешек вертящегося стула. — Но шлем пока оставьте, хорошо?

— Хорошо… — растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. — Понимаешь… Он не соглашается.

— Кто?

— Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы. — Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. — Вот… опять… — Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло «00000000000…» — Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! — вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. — Наука до сих пор развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов, одеть их — и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый — первый! — использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с Богом!

— Ах, вот как, — проговорил профессор.

— Структура Бога логически выводится из структуры молитвы, — горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая, сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. — Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема Бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле «е равно эм цэ квадрат». Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства Бога!

— Я понял, спасибо, — сказал профессор.

— Понял, да? Ну, я старался попонятнее… Я просил мутаций. Это — спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым, он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай! Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в своем праве хватать и кусать, у того — что? Правильно! Детишек не было! Не успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной самореконструкции — и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия реального мира и мутантной, поэтому — неадекватной миру программы. Поэтому болтовня всегда отдельно, а жизнь — отдельно. Мозги измышляют синтез ядер — дескать, в тундрах зацветут апельсины, — а программа говорит: кусай! Только мутанты… они были, были… Но мало!! Результаты неадекватных мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной среды. Среды-то нет! Гуманисты с мутантной программой давно придумали, что насиловать и убивать нельзя. Но было на самом деле можно. Ведь виду это не угрожало. Гуманизм был лишь одним из проявлений индивидуализма. Насилие и убийство от души осуждали лишь те, кого насиловали и убивали. Но теперь любая попытка убийства убивает весь вид! Каждый — на волоске! И каждый — необходим! Пришло такое время! А программа на это не рассчитана! Она же не знает, что мы придумали водородные бомбы! Но словами кого же изменишь? Программу надо сменить!! У всех разом!! Понимаешь?! У всех — разом!! — дико закричал человек в балахоне, дойдя до пика возбуждения, и сразу провалился в апатию и тоску. — А он не хочет. Культуру выродки создавали, она не имеет к нашему миру никакого отношения, она — вранье… Только теперь я слышу правду…

Он перекинул тумблер, и пульт ответил; он глянул на ленту и вдруг захныкал, уронив на руки голову в шлеме.

— Да нет же, — мягко сказал профессор и ободряюще тронул человека в балахоне за плечо. Тот вздрогнул, но не поднял головы. — Не так все ужасно. — Профессор встал, продолжая говорить. Стащил перчатки и отбросил их гадливым движением. Потом осторожно коснулся кнопок. Горящие дисплеи ответили беззвучными всплесками цифр, профессор сощурился, всматриваясь. Снова, уже увереннее, пробежал по кнопкам пальцами. — Знаете, над крысами проводились интересные опыты. То есть много интересных опытов, но… в частности. Достаточно большая популяция помещалась в идеальные условия. А на периферии благоустроенного мира — всякая жуть, опасные дыры, холод… И представьте себе, обязательно есть одна-две особи, которым неймется… — Едва слышно за массивной стеной загудели, разворачивая антенну, моторы. — Презрев крысиный рай, они лезут в эти дыры, голодают, погибают там… Действительно спариваются реже других, действительно иногда совсем не успевают дать потомства — хотя в следующих поколениях опять появляются такие же странные субъекты. Дети по духу. Без всяких мутаций. И даже без молитв, представьте. — Летяще сутулясь над пультом, он улыбнулся грустно и мгновенно. — Их поведение бессмысленно, пока условия благоприятны. Даже вредно, поскольку грозит втянуть других в авантюры. Увести оттуда, откуда незачем уходить. Но, знаете, остальных не так-то легко сбить с толку. Их задача — снятие случайных отклонений. Честь и хвала здравомыслящим ребятам, которые без серьезных оснований не лезут черт-те куда в холод и голод… греются на солнышке, едят в свое удовольствие и без особых эмоций, зато регулярно, прыгают на подружек. Словом, обеспечивают использование видом благоприятных условий… — Профессор запнулся. Глаза его, прикованные к фонтанирующим цифирью дисплеям, ввалились от напряжения; руки, как кошки, мягко и цепко падали на пульт вслепую. — Ну а надобность в тех, кому неймется, реально возникает лишь при переменах. Досадно, конечно, что неймется им по-разному и действовать сообща эти шустрики совершенно не в состоянии. Одному обязательно хочется хвост отморозить, другому, наоборот, усы подпалить, и хоть ты их режь. Потому что вид пытается заранее предусмотреть все возможные варианты катастроф. — Клавиши и переключатели длинно, слитно прошелестели. Тогда он отдернул руки от пульта и, порывисто вздохнув, чуть распрямился. — Во-от. А когда что-то и впрямь валится на голову — вся команда с писком бросается хвост в хвост по следу одного из малахольных собратьев, по проложенному им ненормальному пути. Доползают до норы обетованной — и снова меняются ролями. — Профессор разочарованно прикусил губу и глянул на часы. Медленно опустился на стул, пригладил волосы. Со вздохом покосился на человека в балахоне. Тот был неподвижен. — Но уже в другом мире… Это, конечно, бывает не при каждом поколении. Но может случиться при каждом. Вид знает это. В любой момент есть горстка тех, кому неймется. Их не должно совсем не быть. И их не должно быть много. — Он опять вздохнул, окончательно расслабляясь. — Конечно, никого не изменишь словами. Но не потому, что глупая программа. Между нами — программа-то что надо. Люби, оберегай, познавай — тоже там. Но слишком уж искажено то, что вы назвали банком оперативных данных. Мы все время стараемся использовать требования программы соседа в своих интересах. И его «люби», и его «кусай». Слова — самый массовый и самый доступный вид насилия. Из ста слов девяносто семь произносятся только для того, чтобы обмануть. Заставить слушающего хотеть не того, что нужно ему, а того, что нужно говорящему. И говорят все-е-е… Сослуживцы, друзья, министры… А нули — ну что нули? Это же смотря кто кнопки нажимает… — Не вставая, он потянулся к пульту и легко тронул одну из бесчисленных кнопок. Перфоратор запнулся и заверещал бойчей. — Конечно. Крысы тоже могли бы невпопад называть своих не вовремя появившихся бедняг диссидентами, а появившихся вовремя — мессиями. Но зачем? И зачем это нам? Разве разум дан на то, чтобы усложнять простое? По-моему, чтобы понимать сложное… — Он помолчал, а потом сказал совсем безжизненно: — Понимать, например, что, когда мир меняется и пора отследить и осмыслить изменения, сообразить, что давно придуманные вечные истины наконец-то стали единственным способом выживания… уверять через газеты и телевизоры, будто все идет как всегда, — преступный кретинизм… Лишающий вид всякой перспективы…