Мастер третьего ранга - Дмитрий Коробкин

Марья первая добежала, и скомандовала вход заваливать всем, что найдем. Баррикадироваться значит, а Костя там, на улице один отстреливается. Мы в крик, что ж это мужика на растерзанье оставлять. А Марья давай нам по мордасам раздавать, успокаивать, значит. Вон до сих пор челюсть ноет.

Не знаю, где и силы взялись, от страха видать, натаскали шкафов всяких, скамей, да всего что под руку подвернулось, и когда Костин автомат стих, мы уже гору набарикадировали.

Болезные попробовали ее своротить, да не тут то было. Поперли они значит в окна, стекла то побили, а там решетки железные. Марья давай значит, опять командовать. Ты лечи, ты сторожи, а кто стрелять умеет, те за мной. А мы–то впопыхах и забыли вовсе, что оружие в руках. Ну и пошли мы наверх окна стеречь да вовремя. Ироды эти лесенки уж приладили, вверх карабкаются, так Марья и их и лесенки ихние пожгла к едреной тете зажигалками. Короче насилу отбились.

– Вань, – обратился удивленный подмастерье к хмурому наставнику. – А это точно наша Марья? – Иван молчал. – Может ты ошибся?

– Не ошибся, с этими лекарками я ее в Заречье еще видел. И в видении я отчетливо слышал ее голос.

– В видении? – искоса взглянула на Ивана лекарка. – Ты мастер чоли? Тот самый Иван, что Марью умыкнул на дело у мельника? Мы из–за тебя значит, в срок выехать не успели? Пришлось переносить.

– Я, – вздохнул Иван. – Но ты о главном не рассказала. Где Марья? Куда ушла?

– Так она не раз после как нас сюда загнали, туда–сюда ходила–выходила.

– В каком смысле? – не понял мастер.

– Я ж говорю, не баба, а шпион–разведчик какой–то. Ходила тихо так, будто привидение, ни дверь за ней запищит, не половица не скрипнет. Мои вон девки тощие, да топают как слоны.

Короче отбиться то мы отбились, а провизии то нет. Даже воды, чтоб значит, башмаки да ремни сварить, как совсем тяжко станет. Еда да вода, тама–вон, под носом, в мотовозе. А как достать, коли, эти ироды ратушу окружили и стерегут, денно и нощно?

Походила, Марья, побродила по зданию, посидела на крыше. Все что–то там себе в блокнотике черкала, да как–то значит, раз и пропала. Девки в плачь. Васька с ними всю ратушу облазил. Нет Марьи и все тут.

Ну, все, умыкнули людоеды девку. Горевали мы, горевали, а тут она откуда не возьмись да с узелком. А в узелке том и еда, и вода. Мы, мол, где была, где взяла? А она хитро улыбается. Ну, понятно наружу выбиралась. Только как не понятно. Ну, она, значит, молчит, и мы не спрашиваем.

И так она еще пару раз исчезала, то воды, то патронов добудет. А пальбу издали, как заслышали мы, так она подобралась вся, прям, засветилась как лампочка. Помощь, мол, идет, иль просто кто за этих людоедов взялся. Нужно говорит выбраться, помощь, значит, привести. Ходила она, бродила, думала чего–то, глядь через пяток минут, а ее уж и след простыл.

Так вот с тех пор и не видели ее.

– Оружие она с собой брала? Сигналку какую–нибудь? – спросил мрачный Иван.

– Как не брать? Брала. Автомат и дымы какие–то. После как пропала она, когда взрывы заухали, вдали, мы с обратной стороны трещотку автомата слышали. И все. – Лекарка вздохнула и взглянула на бессмысленно смотрящего в пол Ивана. – Не горюй мастер. Марья штучка еще та, авось жива. Извини за такие новости. Пойду я, Томку успокою, ни–то после тебя девка заикой так и останется.

– Спасибо, – тихо ответил Иван, не поднимая глаз.

– Что делать будем? – спросил подмастерье.

– Искать, – хрипло отозвалась Настя, что все это время стояла в сторонке. – Зря мы здесь натерпелись что ли? Козел, – скривилась она, потирая наливающийся синяк на шее, – чуть не удушил. Я отсюда куда угодно, лишь бы от этих дуболомов подальше. – бросила она гневный взгляд на проходящего гвардейца.

– Ты права, – подобрался мастер. – Идти до конца. Где Гром?

– Он с лесавками ушел.

– Куда?

– Алтари чистить. От сопровождения гвардейцев они отказались, меня тоже не взяли. Хотя я их предупреждал, что в городе по–прежнему опасно. Те громилы кстати удрали. А сколько здесь еще бешенных не понятно.

– А что Коля?

– Сказал, что закрепился, и без подкрепления дальше не сделает ни шага. Вот теперь ждут.

– Пойдем сами, – решил Иван. – Дождемся Грома, лесавок, и выдвигаемся. Экипируйтесь.

– Погоди, – остановил его ученик. – Еще одно дело есть. Про веру ты не забыл? Лекарки готовят ее тело. Они хотят провести обряд по всем правилам.

– Не забыл, – вздохнул наставник.

Юра помогал гвардейцам сложить более–менее сносное подобие погребального костра, остальные занимались укреплением ратуши. Настя ушла с лекарками готовить тело Веры к кремации, Гром с лесавками на перекрестке пытались привести в порядок жертвенник своей владычицы и только Иван ни во что не вмешивался.

Он сидел на подоконнике и отрешенно смотрел на то, как у ратуши снуют человечки в черных мундирах, копошатся, что–то делают, а на душе была такая тоска, что хотелось волком выть.

К нему подошел Хмык, в руках которого было нагромождение из журналов, папок, казенных книг и кипы грязных листов.

– На ка вот, – протянул он мастеру мятую толстую тетрадь в кожаной оплетке, стараясь удержать одной рукой весь нагруженный бумажный хлам, – почитай. Я успел пробежаться, тебе тоже будет интересно.

– Не хочу.

– Почитай–почитай, потом поделишься мыслями.

Он бросил тетрадь Ивану на колени и, кряхтя, направился к лестнице.

Нехотя, без особого интереса он стал переворачивать листы с засаленными углами, где от жира и старости поплыли чернила. Размашистым и хорошо читаемым подчерком, автор фолианта писал на них стихи. Иван попытался вчитаться, но бросил. Охи–вздохи, свет луны, слюнявый бред, в котором к тому же рифма хромала на обе ноги. Посвящения некой Юлии, мастера не впечатлили, и он стал пропускать листы со столбцами, даже не всматриваясь в стилизованные, под узорную вязь заглавные буквы. По всему было видно, что тетрадь вел одухотворенный на всю голову юнец.

Но вот столбцы стали мелькать реже, подчерк стал строже, стилизованные заглавные исчезли, все больше появлялось рассуждений о несправедливости, о превратностях подлой судьбы. Кое–где Иван задерживался и вчитывался. Парень, ведший тетрадь начал ему нравиться, по крайней мере, было видно, что он повзрослел, и ток философских мыслей направился в правильное русло.

Вскоре разлет по датам увеличился, подчерк огрубел и