Грусть белых ночей - Иван Науменко

Рядом с наблюдательным пунктом артиллеристы установили на прямую наводку сорокапятку. Втащили ее на гранитный утес, приметно возвышающийся над всей местностью.

У артиллеристов ему нечего делать, но он вылезает из траншеи, идет к ним. Стоит не прячась на каменном бугорке даже тогда, когда артиллеристы, сделав несколько залпов, прыгают в траншею. Он точно бросает вызов пожилым бойцам в выгоревших гимнастерках и неуклюже натянутых на голову пилотках, которые помогают артиллерийскому расчету. Но он не играет в какую-то игру, он одержим одной мыслью. Стоит, нетерпеливо ждет, когда горячий осколок наконец вопьется в грудь, принесет избавление от холодной, невыносимой тоски.

Высокий небритый старший лейтенант, командир батареи, наверняка разгадывает болезнь, которой Сергей заболел. После вражеского артналета вылезает из траншеи, подходит, кладет руку Сергею на плечо:

— Не стой здесь, боец. Это у тебя от нервов. Потерпи день-два — и пройдет. Еще спасибо мне скажешь.

Так проходит день. Сергей не притрагивается к еде, забыл о табаке. Принеся в термосе суп, на него люто набрасывается старшина Кисляков:

— Опустился, как последний баба. Война тебе надоел. А мне не надоел? Твой боевой товарищ не надоел? Автомат недэлю не чистил. Ствол коростой зарос. Бери шомпол, масло — чисти!..

Еще один день проходит в невыносимой холодной тоске.

С утра начинается бешеный вражеский обстрел. Будто в наступление противник собирается: густо, плотно бьет из пушек, минометов.

В траншее напротив Сергея примостился старший лейтенант, командир батареи, который вчера его призывал к терпению. Немного поодаль сидят незнакомый майор с одутловатым хмурым лицом и молодой боец-телефонист в шинели, в нахлобученной на голове пилотке, с коробкой телефонного аппарата между ног. Все как будто растерянные: давненько не видывали такого огня.

Молния взблескивает на бруствере, у Сергея над головой. В какое-то мгновение он еще видит, как кровавые пятна появляются на грубошерстной новой шинели телефониста. И как валится на бок старший лейтенант, и как, точно незримой саблей, пересекает лицо майора...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

Каким-то проблеском, лучиком, на короткие минуты возвращается сознание, и тогда он видит крупного черного коня, на котором его куда-то везут, зеленые лапы елей над головой, слышит отдельные голоса. Когда повозку бросает влево или вправо, его пронзает невыносимая боль, и, не имея сил выдержать ее, он проваливается в приятную невесомость, за которой кончаются телесные муки. Голова легка как пушинка. В глазах синие, зеленые, красные круги. Они мигают, расширяются, наконец появляется все больше и больше красных, пока они не разрастаются в сплошное пламя.

От нестерпимой боли он раскрывает глаза. Оказывается, на чем-то лежит. Женщина в белом халате, с синими, васильковыми глазами склонилась над ним и вытирает марлей с его лба пот. Рядом с женщиной доктор — его халат в кровавых пятнах.

Он что-то делает с его рукой. Боль чувствуется в руке.

Как во сне, он слышит:

— Рана не страшна. Перелом кости на правой руке. Потерял сознание от контузии.

Цветные круги исчезают. Но слышатся какие-то звуки. Самые разнообразные. Он словно бы слышит, как шумят сосны над головой, как бьет волнами о гранитные скалы море, как шелестят осколки и попискивают, тенькают пули. Бесконечный шум, звон в ушах переходят в пронзительный свист.

Он очнулся на двенадцатый день. За это время, только изредка приходя в сознание, побывал в медсанбате, где обработали рану, взяли руку в гипс, и в пересыльном госпитале. В санитарный поезд из госпиталя его не послали. Ленинградский фронт на Карельском перешейке наступательные действия прекратил, новых раненых поступает мало. Некого помещать в санитарные поезда.

Дни однообразные, скучные. Из угла палаты смотрит на Сергея черным, острым, сверлящим глазом танкист со сплошь забинтованным лицом. Второй раненый или контуженый, в сером, как у арестанта, халате, обхватив руками согнутые в коленях ноги, сидит на койке, мерно покачиваясь.

У Сергея нет халата. Он в одном белье. Теперь уже знает: его контузило взрывной волной мины, разорвавшейся над головой, на бруствере, и переломало руку. Рука в гипсе, толстая, как булава, неподатливая, висит на марлевой перевязи. Гипс, марля так почернели от грязи, что на них неприятно смотреть. В ушах попискивает, позванивает. И вовсе лишился Сергей обоняния: не воспринимает никаких запахов.

У Сергея уныло-безразличное настроение. Неслышно появляется палатная сестра, приходит доктор, тоже женщина. Останавливаются у койки, листают тетрадочку с историей болезни, измеряют температуру.

— Я тебя с ложки кормила, — говорит сестра, немолодая, с задумчивым, круглым лицом женщина. — Ты был как неживой...

Ее слова не производят на Сергея никакого впечатления.

— Где у тебя болит?

— Нигде.

— В голове шумит?

— Шумит.

— Контузия, — топая в расползающихся тапочках у его койки, говорит сестра. — По полгода такие лежат, по году. Болезнь нервенная!

Словно опомнившись, переспрашивает:

— Гипс не снимают?

— Не снимают.

Сестра тяжело вздыхает:

— Значит, кость не срастается.

С койки, на которой лежит танкист с забинтованным лицом (Сергей знает — он стрелок-наводчик), слышится злой голос:

— Не каркайте, мамаша.

Сестра не обижается:

— Лежи, касатик, лежи. Тебе нельзя волноваться.

Человек, сидящий на койке, смеется мелким рассыпчатым смехом.

Все дни напролет Сергей лежит. Физически он достаточно окреп, может ходить, разговаривать — как это и делают все, у кого более-менее зажили раны.

Другая, странная болезнь овладела им — безразличие. У него нет никаких желаний, он даже родной дом, местечко, знакомых девушек не хочет вспоминать. Прежде каждую свободную минуту он использовал для чтения. Теперь на тумбочке лежат две книги — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса и еще одна, без обложки, которую принесла сестра. Он даже не поинтересовался, как называется книга без обложки.

II

Госпиталь в трехэтажном каменном здании. Если подойти к окну, можно увидеть широкий, как плац, двор, мощенный булыжником, огражденный тяжелой железной решеткой. Во дворе большими ярусами стоят вынесенные из комнат школьные парты: в здании госпиталя прежде была школа. Она построена на пригорке, поэтому из окна видны не только дома прилегающей улицы, а и той, что расположена внизу, у подножия пригорка. Окна в домах распахнуты, в некоторых выбиты стекла, ветер шелестит занавесками. Но на нескольких подоконниках стоят цветы, окна открываются, закрываются. Значит, в квартирах появились жильцы.

Дни солнечные, даже жаркие. Лето в разгаре.

У танкиста сняли с лица бинты: лицо со следами ожогов, в красно-белых пятнах. Ночами Сергей не спит и слышит, как стрелок-наводчик, приглушенно всхлипывая, плачет.

У Сергея тоже сняли гипс, но сразу же наложили новый: кость плохо срастается.

Сестра глядит на Сергея с жалостью. Месяц прошел, как он в палате. Люди с более тяжелыми ранениями выписывались, а он лежит. Контузия...

— Ты писем не получаешь? — спрашивает сестра.

— Не получаю.

— Я твоей матери напишу.

— Пишите.

— Скажи адрес...

— В журнале регистрации есть.

— Скажи сам...

Сергей называет домашний адрес. Но диктовать письмо в палате не хочет. Они с сестрой идут длинным коридором, заходят в палату, служащую изолятором. Здесь только койка и тумбочка. Сестра присаживается у тумбочки, Сергей стоит.

— Говори, что писать...

— Жив, поправляюсь в госпитале после контузии. Ранение легкое.

— Я напишу «дорогая мама».

— Пишите...

Письмо небольшое — всего на страничку. Сестра складывает его треугольником, надписывает адрес.

— Танкиста переселим. Палата психов. Один плачет, другой смеется.

Ночами не дают покоя мысли. От них надо избавляться, даже спасаться. Каждую ночь искать точку опоры.

Сестра приносит газеты. Далеко продвинулись советские войска. Перешли румынскую, польскую границы.

Танкиста из палаты забрали. Оставшегося сержанта зовут Тимофеем. Тимофей Васильевич Ильин. Если считать вместе с кадровой службой, в армии он уже шесть лет. В госпитале четвертый раз. Два ранения были тяжелыми — пролежал почти по году.

— Когда же ты воевал? — спрашивает Сергей.

— В перерывах между ранениями, — посмеивается сержант.

У Ильина тоже никаких желаний. Точно плывет по течению. Ни на кого не обижается, ничего не просит.

Сергею выдали серый халат. Теперь он выходит во двор. Здесь совсем другая жизнь. Те раненые, которые могут ходить, во всех уголках двора играют в самодельные карты. Даже на деньги. Шутят, смеются, заигрывают с сестрами. Будто не было фронта, крови, смерти.

— У тебя был друг? — спрашивает Сергей у Ильина. — Здесь, на фронте?