Грусть белых ночей - Иван Науменко

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Не успели завтрак принести, как команда на марш. Разведчики становятся хмурыми. Торопливо упаковывают вещевые мешки, набивают диски патронами, туго перепоясываются ремнями, натягивают маскхалаты, плащ-палатки с капюшонами. День неласковый, пасмурный, холодным ветром повеяло.

Колонна растягивается по дороге, узкой, извилистой, то петляющей по пригоркам, то спускающейся в лога и к болотцам. Эхо отдаленных пушечных взрывов слышно.

Бойцы подталкивают плечами на пути в гору полевые кухни, прицепленные к повозкам и дымящие на ходу, груженные снарядами двуколки, пушки — все, что двигается на конной тяге. Кони, подкашивая жилистые, с узловатыми шишками ноги, выбиваются из сил.

С тихой грустью думает Сергей о летчице, которая прошлой ночью прильнула к нему и первая его поцеловала. Такого в своей жизни он не знал. Весь вчерашний день ходил под впечатлением необычайной встречи. Надеясь на новую встречу, не спросил у Гали номер ее полевой почты.

Пожалуй, всю войну в душе Сергея звучит мелодия песни, памятной по мирной последней осени и не забывающейся с тех пор. Песня его юности «Любимый город» впервые прозвучала в кинофильме «Истребители». Но запомнил он ее не тогда, когда смотрел кино. Был еще такой случай: станция, весь в табачном дыму буфет и морщинистый, в красноармейской шинели старик, наигрывающий на гармошке уже немного знакомую мелодию.

Песня наверняка потому и запомнилась, что было в ней то, о чем Сергей думал и мечтал. Только не так в жизни получилось, как в песне. Любимому городу спокойно спать не пришлось, и любимая девушка, скорее всего, Сергея не ждет. Зато другая точно снизошла к Сергею с неба. Летчица, девушка с неба... Она из того же, что и Сергей, поколения: училась в школе, читала книжки. Только встретит ли он ее?..

Разведчики возглавляют колонну. Но вот привал. Стоя на обочине дороги, Сергей пропускает мимо себя роты. Ищет взглядом Василя Лебедя. Обновился полк, пополнился новыми людьми. Редко увидишь знакомое лицо.

Наконец Сергей замечает высокую фигуру Василя. Василь вышагивает спокойно, размеренно, в полной пехотной выкладке. Через плечо переброшена аккуратная скатка шинели, за плечами вещевой мешок, автомат, в брезентовом чехольчике на ремне саперная лопатка.

Некоторое время они идут рядом, перебрасываясь обычными словами. Будто лишь вчера расстались и завтра опять увидятся. Прощаясь, Сергей подает Василю руку. Сам не знает, почему делает это.

Привал кончен. Хорошо, что день пасмурный. Под солнцем труднее. И хотя идешь не очень быстро, а гимнастерка на спине взмокла. У всех без исключения. У кого гимнастерка подсохла, на ней отчетливыми беловатыми разводами выступает соль. От пота, от соленого пота.

Колонна нарушила строй. Впереди, позади, рядом шагают незнакомые бойцы. Преимущественно пожилого возраста. Некоторые из них — с усами, с седой щетиной на небритых щеках, с неказисто сидящими на голове пилотками. Судя по новеньким гимнастеркам, на которых ни отметок за ранения, ни медалей, это новое, еще не обстрелянное пополнение. Обстрелянными некоторые из этих дядек, скорее всего, были в сорок первом, хлебнули горечи отступлений, окружений, наверняка даже плена, из которого выпутались, добрели до своих семей, пережили оккупацию, — и теперь опять попали на войну. Сорок четвертый пополняется зачастую такими вот солдатами.

Цветет земляника, черника. Среди хвои попадаются островки вереска — такого же, как дома, в Белоруссии. С болотца несет терпким запахом багульника. Может, он тоже цветет? Сосенки на болотце тонкие, чахлые, с голыми, как штыки, верхушками.

Бои идут между озер, каналов, речек вуоксинской водной системы. Полк направляется туда. Сергей уже слышал это название — Вуокса. Но где и когда? Наконец в памяти всплывает: «Вуоксою речка зовется у финнов, Иматрой зовут водопад. Клокочут, хохочут Иматрины волны...» Это строки из стихотворения Янки Купалы «Над Иматрой». Учили его в третьем или четвертом.

Много воинского снаряжения на дороге и вдоль нее: противогазы, сломанные, опрокинутые колесами кверху двуколки, повозки, связки проволоки, катушки с кабелем, ящики от снарядов, мин. Даже мины и снаряды, сваленные в кучу у обочины дороги, попадаются.

Ночлег в лесу, под соснами. Кто еловые лапы подстилает, а кто и так на землю ложится. Грохот пальбы постепенно затихает. Завернувшись в шинель и ложась рядом со Смирновым, Сергей слышит голос старшины Кислякова, переговаривающегося с Мигайлой:

— Секим-башка... Кругом озера, вода, между ними узкий рукав. По этот рукав надо наступать...

II

Траншея давняя, оплетенная изнутри фашинами. Осталась, должно быть, с какой-то прошлой войны. Может, даже с гражданской, когда финские красногвардейцы упорно сражались с шюцкором. Во время финской войны, когда земля была схвачена морозами, вряд ли могли вырыть такую длинную, с ответвлениями траншею.

Роты, батальоны полка занимают перемычку между двумя соседними озерами. Враг бьет по узкой полоске земли тяжелыми снарядами.

Разведчики ведут наблюдение в стереотрубу. На вражеских позициях видны дымы, конусы выброшенной взрывами бурой и желтой земли. И деревья то вывернуты с корнями, то стоят голые, обрубленные, с острыми пиками стволов. Попадаются зеленые остроконечные ели, которых осколком не зацепило. Это даже странно, потому что фронт здесь стоит на одном месте более двух недель.

В стереотрубу видна прогалина, сплошь изрытые воронками желтые пески. Меж воронками — серые холмики. Не сразу понял Сергей, что это трупы. Повеяло северным ветром, от густого сладковатого смрада стало тяжело дышать. Трупы на нейтральной полосе.

Бьет артиллерия. Перед вражескими траншеями снаряды ложатся густо, часто. Начинается атака. Из траншей, с левой стороны, неуклюже вываливается сотня, а то и больше бойцов; спотыкаясь, они бегут по изрытой воронками площадке. Их сразу накрывает волна взрывов. Упорно постукивают пулеметы. Прогалину затягивает дымом.

Дым рассеивается, и видно, как кучка солдат, прижимаясь к земле, ползет назад.

Когда сумерки белой ночи окутывают лес, землю, старшина Кисляков приносит в траншею термос с супом. Синие бриджи, гимнастерка старшины в желтом песке. Пробирался ползком старшина. Теперь так и будет — еда один раз в день. Почты нет.

Картина назавтра та же: бьет артиллерия, роты поднимаются в атаку и сразу же откатываются назад. Никакого сравнения с тем одиннадцатидневным наступлением, когда у врага под ногами горела земля, крошились камень и железо его укреплений.

На третью ночь Сергей пробирается по траншее с разведдонесением для капитана Канатникова. Не терпится увидеть Василя Лебедя. Весь день думал о нем.

Солдаты сидят кто как: кто на корточках, кто привалясь спиной к стенке траншеи, а кто, поджав ноги, уткнув нос в расстегнутый воротник шинели, спит.

Старший лейтенант, казах или узбек, в испачканной глиною шинели и надвинутой на самые глаза пилотке, в которой он похож на черный сморщенный гриб, на изгибе траншеи дергает Сергея за рукав:

— Я новый командир рота. Видэл тебя у нас. Твой товарищ погиб. Лебедь фамилий. Очэн исполнитэлный, частный. Другой, который партизан, ранен. Сегодняшний день.

В первую минуту Сергей ничего не чувствует. Не сказав ни слова старшему лейтенанту, идет дальше. Потом возвращается. Вопрошающе смотрит на командира роты:

— Как погиб Лебедь?

— Как все. В атаке...

— А партизана старшего или более молодого ранило?

— Молодой. Который очэн смелый.

Старшему лейтенанту больше нечего сказать. Пригибаясь, идет прочь от Сергея.

Из тех, что ехали в маршевой роте на фронт, один Левоненко остался. Из местечковых — никого. Может, остался кто-нибудь в других полках? Кора-Никорай, Павел Арабейка, Андрей Шпет... Давно никого из них не видел Сергей. Назавтра Сергею стало ясно: он не хочет жить. Зачем жить? Уговаривал товарищей ехать на фронт в одной маршевой роте. Согласились с ним. Теперь они мертвые, он живой. Не имеет права жить.

Он не может вообразить, как приедет в местечко и что скажет, если повстречает мать Василя Лебедя, Кости Титка или других товарищей. Товарищи лежат в земле, а он приедет. Ради чего?..

Мысль о том, что сегодня или завтра он погибнет, приносит облегчение. Странно он себя чувствует: нет желаний, обид, страха, чего-нибудь еще, что связывало бы его с песчаной, каменистой землей, на которой льется кровь и люди беспощадно истребляют друг друга.

Он расхаживает по траншее не пригибаясь. Ждет: вот-вот разорвется мина. Она и в самом деле разрывается. Лицо обдает дыханием смрада, песком. Пролетают над самой головой осколки. Он даже не приседает. Могучий инстинкт самосохранения, который до последнего времени заставлял падать, прятаться в каждую щель, прижиматься к земле, чтобы лишь выжить, теперь не властвует над Сергеем. Пролетают с посвистом пули. Высунувшись из траншеи, он ждет. Неважно, куда попадет пуля — в голову ли, в грудь. Лишь бы насмерть. Но для него, наверное, еще не отлита пуля.