Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал - Наталья Константиновна Бонецкая

факт: абсолютное большинство бахтинских работ начинается с самой принципиальной полемики с этими чужими воззрениями. Более того, в случае трактатов 1920-х годов можно утверждать, что такой полемический диалог является основой их концепций, – речь идет отнюдь не об одном вступлении в текст. Основная для понимания всего бахтинского творчества работа первой половины 1920-х годов «К философии поступка» (где Бахтин намечает программу на всю свою жизнь в философии) – в большей степени, чем другие его сочинения – опирается на полемику с учением о культуре Г. Риккерта, с одной стороны, и с философией жизни – с другой. Для разработки эстетической концепции в трактате «Автор и герой в эстетической деятельности» Бахтин испытывает самую острую нужду в идее «вчувствования» – как может показаться, его собственная идея «другости» обязана именно ей самим своим существованием. Далее, большая статья «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» – не что иное, как развернутая полемическая реплика в адрес русской формальной школы. Книга о Достоевском 1929 г. начинается обсуждением первых отечественных работ по «поэтике Достоевского»; о более глубокой диалогической ориентации этого бахтинского центрального труда речь будет идти в дальнейшем. В статьях о романе 1930-х годов непременно присутствует критика иных воззрений; то же самое можно сказать и по поводу книги о Рабле. Бросим беглый взгляд и на позднее бахтинское творчество. Очень интересно – в аспекте занимающей нас сейчас проблемы – построен «Ответ на вопрос редакции “Нового мира”». Открытая полемика с культурологией О. Шпенглера нисколько не мешает Бахтину использовать близкие себе интуиции из «Заката Европы»: знаменитый бахтинский «диалог культур» опирается на шпенглеровский образ (почти мифологему) ликов культуры – культур-«личностей», между которыми только и может происходить «диалог» в «большом времени». Диалогичны в какой-то степени и герменевтические фрагменты 1960—1970-х годов. Здесь достаточно сказать, что «гуманитарная» познавательная методология, которой они посвящены, утверждает себя через противопоставление своих принципов гносеологическим постулатам естествознания.

Лишь только упомянем здесь об основных «спорных» текстах, не останавливаясь ни сейчас, ни ниже на них детально: пока в этих трудах с достоверностью не обозначен собственный «бахтинский» элемент, привлекать их к разговору о творчестве Бахтина мы не считаем научно корректным[989]. «Социологическая» концепция языка в книге В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» обоснована через противопоставление себя теории языка-системы Ф. де Соссюра и концепции индивидуального речевого акта, разработанной К. Фосслером. П.Н. Медведев развивает свое «марксистское» учение о художественной форме, анализируя теории западных формалистов и резко критикуя формализм отечественный. Наконец, книга «Фрейдизм» Волошинова насквозь полемична в отношении главных представлений создателя психоанализа.

Таким образом, даже самое предварительное рассмотрение убедительно свидетельствует в пользу «диалогической» природы бахтинского философствования. Выше мы решились, как бы «вживаясь» в состояние философствующего Бахтина, предположить, что объективировать свои философские интуиции он мог по преимуществу в полемике с традицией. Здесь же мы сделаем маленькое примечание к названию нашей статьи. Мы обращаемся к достаточно непривычному понятию «стиля философствования». Почему мы вводим его? Дело в том, что обсуждаемый нами аспект бахтинских текстов, как нам кажется, относится именно к уровню стиля, а не к уровню смыслового содержания и не к уровню способа, приемов т. е. внешней формы подачи идей. Очевидно, бахтинский диалог с традицией – с культурологией Риккерта («К философии поступка»), с «вчувствованием» Липпса («Автор и герой…») – нечто большее, чем просто прием, оттеняющий собственную мысль Бахтина: «чужие» учения, которые Бахтин избирает в качестве своих «собеседников» – чужие все же не до конца, и некоторые их представления Бахтин вводит в собственные концепции. Но такой диалог все же не затрагивает содержательного ядра последних, порождаемого личными и неповторимыми – как бы врожденными бытийственными интуициями Бахтина. В связи с этим диалогом уместно говорить именно о стиле – достаточно глубоком и при этом связанном с экзистенциальной стороной авторского творчества (философствования в данном случае) аспекте формы. Именно с формой сопряжен стиль, будучи укоренен в личности автора. Чужие учения, вводимые в бахтинский текст, играют в нем все же подсобную роль: в возникающем так «диалоге» им предшествует собственная бахтинская интуиция, некое «предмнение» – здесь можно, по-видимому, применить данный герменевтический термин. В противном случае пришлось бы говорить о заимствовании, а не о диалоге. Но без этого диалога «предмнение», принадлежащее лично Бахтину, не было бы явлено, объективировано, – если верно наше предположение о «диалогическом» устроении ума Бахтина, о том, что ему было необходимо присутствие «другого» для порождения собственной ясной мысли. Именно для обозначения такой двойственной роли диалога с традицией в творчестве Бахтина мы выбрали понятие «стиль» – быть может, за неимением лучшего[990]. Нижеследующие наши рассуждения будут уточнять и конкретизировать только что сказанное.

II

Итак, одной из важных черт бахтинского мыслительного стиля является диалогическая ориентация на предшествующую философскую традицию. Однако, сформулировав подобным образом тезис нашего исследования, мы пока не сказали практически ничего. Тезис этот – простая констатация факта, очевидного почти для всякого; кроме того, «диалог» в данном случае играет все же роль метафоры, указующей на данный факт. Очевидно, вопрос здесь стоит о принципах отношения Бахтина к предшествующим учениям и о том конкретном значении, которое имеют для его философии чужие идеи. И здесь, во-первых, для нас нет сомнения в принципиальной новизне бахтинской философии. Порожденная собственным экзистенциальным опытом Бахтина, имеющая свой исток в глубинах его духа, обостренно чуткого к современной ситуации, эта философия была попыткой выхода из кризисного состояния европейской мысли рубежа веков. Кажется, это положение не требует нового обоснования. Детальная его проработка содержится в первой отечественной монографии, посвященной Бахтину, – в уже цитированной здесь книге В.С. Библера. Нам остается только присоединиться к ряду положений этой книги. В основе ее – убежденность в том, что к началу XX в. идея «наукоучения», бывшая фундаментом философии Нового времени, исчерпала себя[991]. Действительно, философская мысль уже много десятилетий блуждала в дебрях гносеологической проблемы; решения этой проблемы становились все изощреннее, но, прихотливо-субъективные, они не могли дать душе живой воды. Наступило разочарование в способности естествознания снабдить философию методологическими ориентирами, – вообще дать вдохновение философскому разуму. Гносеологическая проблема, опирающаяся на категории субъекта и объекта, стала ощущаться не то чтобы не разрешимой, скорее, некорректно поставленной. Во всяком случае, некоторые стали делать вид, что ее просто не существует, именно так, в частности, повел себя выступивший в конце 1910-х годов на поприще философии Бахтин. Для его воззрений, как они складывались с самого начала, характерен полный отход от гносеологизма. Ни в одном из его трудов – с начала творчества и вплоть до 1970-х годов – мы не найдем и намека на традиционную