Правила виноделов - Джон Ирвинг

Гомер в явном смущении выпрямился.

– Это ты, Уолли, сделал для меня все в жизни, – сказал он.

Но Уолли только махнул рукой.

– Это несравнимые вещи, – сказал он, и Гомер пошел ставить на место джип.

Перед сном Гомер пошел поцеловать Анджела.

– Ты, вообще-то, можешь больше не приходить ко мне каждый вечер, – сказал Анджел.

– Я прихожу не по обязанности, а потому, что мне очень приятно.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросил Анджел.

– О чем? – сказал Гомер, опять со страхом ожидая ответа.

– Я думаю, что тебе надо завести подружку, – немножко помявшись, отвечал Анджел.

– Вот когда ты обзаведешься подружкой, тогда, может, и я решусь, – рассмеялся Гомер.

– И у нас будут парные свидания, – сказал Анджел.

– Я буду сидеть сзади, – подхватил шутку Гомер.

– Конечно, я очень люблю водить машину.

– Мы с тобой не долго проедем. Ты очень скоро захочешь остановиться.

– Это уж точно, – веселился Анджел. – Пап, – вдруг сказал он, – а Дебра Петтигрю была такая же толстая, как Мелони?

– Да нет! – ответил Гомер. – Были признаки, что она станет со временем пышкой. Но тогда ей было далеко до сестры.

– Трудно себе представить сестренку Толстухи Дот тоненькой.

– А я и не говорю, что она тоненькая, – сказал Гомер, оба опять рассмеялись, и Гомер, улучив минуту, чмокнул сына в переносицу, как его только что поцеловал Уолли. Прекрасное место для поцелуя – Гомеру очень нравилось, как пахнут волосы Анджела. – Спокойной ночи. Я очень тебя люблю, – сказал Гомер.

– И я тебя люблю, пап. Спокойной ночи, – сказал Анджел, а когда Гомер был уже у двери, вдруг спросил: – Что ты любишь больше всего на свете?

– Тебя. Больше всех на свете я люблю тебя.

– А после меня кого?

– Кенди и Уолли, – ответил Гомер, стараясь слить два имени в одно слово.

– А потом?

– Потом доктора Кедра и всех в Сент-Облаке.

– А что ты сделал в жизни самое лучшее? – спросил Анджел отца.

– Завел тебя.

– А что на втором месте?

– Познакомился с Кенди и Уолли.

– Это было давно?

– Очень.

– А еще что? – настаивал Анджел.

– Спас женщине жизнь, – сказал Гомер. – Доктора Кедра не было. А у нее начались припадки.

– Ты мне рассказывал. – Анджела не трогало, что отец был когда-то блестящим помощником доктора Кедра. Разумеется, про аборты Гомер ему не рассказывал. – Ну а еще что? – допытывался он.

Сейчас бы и надо все ему рассказать, подумал Гомер. А вместо этого скучным голосом произнес:

– Больше ничего. Я не герой. И ничего выдающегося в жизни не сделал. Даже ни вот столечко.

– Это не страшно, – утешил его сын. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил Гомер.

В кухне никого не было. Ушли спать оба или Уолли лег один – неизвестно: дверь в спальню закрыта и светлой щелки под дверью нет. Но лампа на кухне горит, и снаружи перед домом свет не погашен. Гомер пошел в контору павильона посмотреть почту. Увидев в конторе свет, Кенди поймет, где он. В дом сидра он зайдет на обратном пути, оставив в конторе свет; Уолли подумает, что Гомер или Кенди там заработались.

Среди почты оказалась посылка от доктора Кедра, пришедшая в тот самый день, когда в «Океанские дали» явилась Мелони. Это показалось Гомеру дурным предзнаменованием. Он даже не хотел ее открывать. Наверняка в ней упаковка клизм. Но в ней был черный кожаный саквояж доктора, который потряс Гомера; кожа была потертая, мягкая, потускневшая медная застежка напоминала пряжку на подпруге старого седла; тем ярче на фоне этих древностей выделялись новенькие буквы «Ф. Б.».

Гомер открыл саквояж, заглянув в него, понюхал; оттуда, как он и ожидал, хлынул крепкий мужской запах старой кожи, к которому примешивался сладковатый женский эфира. И Гомер мгновенно понял, что значат буквы «Ф. Б.». Ну конечно, «Фаззи Бук». Так вот оно что!

– Доктор Бук, – громко произнес Гомер, вспомнив, как Кедр назвал его однажды доктором Буком.

Ему не хотелось возвращаться домой, но не оставлять же саквояж в конторе – он наверняка забудет его, когда вернется выключить свет. У хорошего докторского саквояжа есть одно замечательное достоинство – его очень удобно носить. И Гомер захватил его в дом сидра. Саквояж был пустой, это было почему-то неприятно Гомеру, он сорвал несколько грейвенстинов и ранних маков и положил их в саквояж. Естественно, яблоки в нем катались и постукивали, что, конечно, не вязалось с обликом практикующего врача.

– Доктор Бук, – произнес он, размашисто шагая по высокой траве и покачивая в такт шагам головой.

Кенди долго его ждала, нервы у нее были на пределе, и Гомер подумал: если бы не ей, а ему предстояло объяснение с Уолли, он чувствовал бы себя не лучше.

Кенди постелила для них постель. И у него защемило сердце. Чистое постельное белье в ожидании сезонников уже белело в изголовье кроватей, скатанные матрасы лежали в изножье.

Кенди застелила для них самую дальнюю от кухни койку. Принесла из кухни свечку и зажгла ее; слабый язычок пламени смягчал неуютную пустоту барака. Свечи в доме сидра были запрещены. В прошлом году Гомеру пришлось вставить один пункт, после того как сборщики чуть не устроили пожар. Теперь он выглядел так:

Пожалуйста, не курите в постели.

И пожалуйста, никаких свечей!

Свеча горела слабо: из «чудесного» дома не разглядишь.

Кенди не разделась, но сидела на кровати, распустив волосы; щетка лежала на ящике из-под яблок, изображавшем тумбочку. Эта щетка, такая знакомая, домашняя, потрясла Гомера, и он почувствовал себя (в руке ведь у него докторский саквояж) эскулапом у постели умирающего, которому он бессилен помочь.

– Прости меня, – начал он. – Мы пытались, действительно пытались… Но это не выход. Помочь может только правда. – И сам внутренне поежился, произнеся эту банальность.

Кенди сидела, сжав колени и уронив на них руки. Ее всю трясло.

– Ты правда считаешь, что Анджел уже вырос и ему можно признаться? – прошептала она, как будто боялась разбудить спящих сборщиков, невидимых в неверном свете свечи.

– Он уже мастурбирует. Знает, зачем смотрят кино в машине под открытым небом. Значит, и для всего остального дорос.

– Не будь вульгарен, – сказала Кенди.

– Прости.

– В сезон урожая столько дел, – напомнила она, снимая с летнего платья невидимые пылинки (платье было идеально чистое).

И Гомер вспомнил: вот так же снимал пылинки Сениор Уортингтон, но у него это была болезнь Альцгеймера, доктор Кедр упоминал этот симптом. Как же он называется, пытался вспомнить Гомер.

– Ну что ж, подождем и откроем им правду осенью, – сказал он. – Ждали пятнадцать лет, полтора месяца роли не играют.

Она легла на спину на узкую кровать, как маленькая девочка в чужом доме, которая ждет, что ей подоткнут одеяльце и поцелуют на ночь. Он подошел к кровати и неловко присел на край. Она положила руку к нему на колени. Он накрыл ее своей ладонью.

– Ох, Гомер, – прошептала она.

Но он не повернул к ней головы. Она взяла его руку, сунула ее себе под платье, и он ощутил обнаженное тело, под платьем у нее ничего не было. Он не убрал руку, но она покоилась на ее груди мертвым грузом.

– Как по-твоему, чем это все кончится? – сказала она сухо, осознав безжизненность его руки.

– Не представляю себе.

– Уолли вышвырнет меня отсюда, – сказала Кенди без обиняков.

– Не вышвырнет, – сказал Гомер. – А если вышвырнет, у тебя есть я. Потому он этого и не сделает.

– А как же Анджел? Что он-то будет делать?

– Он это сам решит, – сказал Гомер. – Будет жить то с тобой, то со мной, как захочет.

Язык не поворачивался говорить об этом, еще труднее было в это поверить.

– Он возненавидит меня.

– Нет, – сказал Гомер.

Она оттолкнула его руку. И рука послушно вернулась к нему на колени. Еще миг, и ее рука нашарила его колено, он легко взял ее, как будто хотел пощупать пульс. На полу у его ног, как свернувшийся клубком кот, приютился нагруженный яблоками старенький саквояж; в дрожащем подслеповатом свете он выглядел единственным уместным предметом: куда бы хозяин его ни принес, докторский саквояж будет везде на месте.

– А ты куда денешься? – спросила Кенди.

– А разве мне надо будет куда-то деваться?

– Да, наверное.

Гомер силился вообразить себе дальнейший ход событий и вдруг явственно услыхал звук приближающейся машины. Кенди, должно быть, тоже услыхала, потому что мгновенно села и задула свечу. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и слушали.

Машина старая, или за ней плохой уход, выхлопная труба дребезжит, что-то с клапанами. Тяжелая, с низкой посадкой, слышно, как днищем царапает гривку между колеями немощеных дорог фермы. Водитель хорошо знает дорогу, фары выключены. Вот почему они не заметили ее приближения раньше.