Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Такие же убогие исполнители были и в Смоленском УНКВД. Допрошенный прокурорами бывший вахтер этого управления П.Ф. Климов рассказал, что комендант И.И. Стельмах и его подручные И.И. Грибов, Н.А. Гвоздовский, К.П. Рейнсон и другие тоже расстреливали поляков в помещении Смоленского УНКВД или непосредственно в Катынском лесу: «Из автомашины их выгружали прямо в ров и стреляли, а кого и добивали штыком». Стельмах и другие расстрельщики его неоднократно предупреждали, чтобы он молчал о том, что видел{38}.

Тех же сотрудников НКВД, которые не сумели сохранить тайну, безжалостно уничтожали. В ходе расследования было поднято архивное уголовное дело в отношении В.Д. Миронова. Миронов, как и майор госбезопасности В.М. Зарубин, являлся кадровым сотрудником первого управления НКГБ СССР. В 1939—1940 гг. подобно тому, как Зарубин в Козельском лагере, он работал в Старобельском лагере. Оба они среди польских военнопленных вербовали агентуру для нужд внешней и внутренней разведки. В 1941—1944 гг. оба работали в США, где Миронов, заподозрив Зарубина в связи с иностранной разведкой, сообщил об этом своему руководству, после чего был отозван из США и приговорен к пяти годам лишения свободы.

Для организации побега из заключения Миронов решил прибегнуть к помощи американского посольства в Москве, пообещав в обмен на свое освобождение выдать совершенно секретные сведения о польской и советской агентуре в США и другие государственные тайны. В Бутырской тюрьме он познакомился с бывшим польским офицером А.М. Калиньским, которому рассказал о себе и своей работе, сообщив, что большинство польских военнопленных в Катынском лесу расстреляло НКВД, и что из их числа была завербована агентура для работы в США, которая ему известна. Он просил Калиньского передать после освобождения письмо в посольство США. Калиньский отнес это письмо администрации тюрьмы. Миронов согласно статьям 58-1 «а» и 58-10 УК РСФСР за измену Родине был на основании постановления особого совещания от 28 июля 1945 г. расстрелян. Разумеется, история Миронова была скорее исключением, чем правилом.

Однако последовательное сокрытие следов, уничтожение не повязанных кровью, общей ответственностью свидетелей в собственных рядах — разве не доказательство того, что противоправный характер проводимых акций, преступлений против человечности, был очевиден руководству НКВД?! Разве репрессивные органы, поощряя в своих сотрудниках такие «добродетели», как слепое послушание и бездушную жестокость, не стимулировали безнаказанность и кровавый беспредел, не выпускали на свободу самые низменные инстинкты, что заставляло их периодически «очищаться» от подобных элементов?! Как бы ни пытались эти люди оправдывать свои действия верностью приказу, они, как часть автократической, античеловечной системы, должны быть осуждены вместе с нею. Уровень соучастия в преступлениях — это и уровень ответственности.

Докладывая 22 января 1991 г. в аппарате Президента СССР о ходе расследования дела «по факту гибели польских военнопленных», Генеральный прокурор СССР Н.С. Трубин сообщил о первых позитивных результатах розыска: «проверены все архивные учреждения Главного архивного управления СССР, запрошены соответствующие архивные подразделения КГБ и МВД СССР. Установлены и допрошены бывшие работники НКВД СССР... разысканы и дали показания очевидцы трагической судьбы польских военнопленных». Следствие продолжалось, развертывалось сотрудничество с представителями правоохранительных органов Республики Польша (РП){39}.

Конъюнктура для продолжения расследования была вполне благоприятной. Восточную Европу охватил бурный процесс перемен. Секретариат ЦК КПСС принял в тот день постановление «О развитии обстановки в Восточной Европе и нашей политике в этом регионе». Оно ориентировало на добрососедские отношения, на мирное, бесконфликтное развитие региона, стабильность, взаимодействие и сотрудничество, на налаживание устойчивых контактов с ведущими политическим силами — как правящими, так и оппозиционными. Беря курс на сохранение «базовой преемственности в характере наших двусторонних отношений», на нейтрализацию или ослабление антисоветских тенденций, Секретариат рекомендовал в этих целях последовательное устранение «белых пятен» «в истории наших отношений»{40}.

Многие учреждения шли навстречу прокуратуре. Хуже обстояло дело с ведомственными архивами. КГБ перестал открещиваться от ответственности НКВД за катынское злодеяние, что делал еще в 1990 г., выжидая вердикта советско-польской комиссии и не торопясь пересматривать версию комиссии Бурденко{41}. После передачи документов с определением вины Берии, Меркулова и подручных он смирился с неизбежным, тем более, что были обнаружены другие массовые захоронения польских военнопленных. Но материалов не давал.

Прошло более года с начала следственных действий, когда в конце января в ответственном за ведение дела № 159 подразделении Главной военной прокуратуры состоялось совещание с участием польских представителей и российских экспертов. В ходе обсуждения формировались представления о том, каков должен быть объем решаемых проблем, что должно содержать завершающее дело постановление прокурора.

Установка руководства гласила следующее: «...уже выяснили конкретные обстоятельства и в дебри лезть не будем»; сообщение комиссии Н.Н. Бурденко анализировать не надо, смысла в дополнительной экспертизе нет; квалификаций типа «преступления против человечества (человечности)» у нас не существует — в нашем законодательстве присутствует применяемое в таких случаях злоупотребление или превышение власти. Публикация материала лорда Бетела в «Обсервере» о грядущем привлечении виновных к ответственности, например, к суду, была оценена сугубо негативно.

Такая установка показалась заместителю Генерального прокурора РП С. Снежко зауженной, и он поднял вопрос о причинах и мотивах преступления — деформациях в сталинской внешней политике и ее идеологической окраске, стремлении уничтожить любых «классовых врагов».

Приглашенные эксперты И.С. Яжборовская и Ю.Н. Зоря не поддержали мысли о ненужности экспертизы, наоборот, выразили убеждение в ее необходимости и готовность провести ее. Зоря особо аргументировал необходимость анализа и оценки деятельности и сообщения комиссии Бурденко.

Старший прокурор А.Ю. Яблоков, проводивший расследование дела № 159 вместе с заместителем начальника отдела А.В. Третецким, принял решение не форсировать его окончание. Вот его рассказ о мотивах этого решения и последующих действиях.

«С самого начала следствия с польской стороны в расследовании принимали самое активное участие заместитель генерального прокурора РП С. Снежко, генконсулы РП М. Журавский и Г. Ставрилло, видные ученые и эксперты Е. Тухольский, Б. Млодзиевский, Р. Мондро и многие другие выдающиеся специалисты. Они передали для приобщения к уголовному делу огромные по объему материалы о потерпевших и их родственниках; позволили понять и по чувствовать их трагедию и человеческую боль, искалеченные судьбы близких погибших, депортированных и прошедших сталинские лагеря. Они создали у группы военных прокуроров понимание актуальности и значимости дела, необходимую для расследования мотивацию справедливого возмездия за содеянное. Особенно мощной по воздействию на микроклимат в следственной группе оказалась роль ксендза З. Пешковского, неустанно призывавшего не только к установлению истины и восстановлению справедливости, но и к активному покаянию, к полной нормализации основ отношений между нашими народами.

В деле оставалось много невыясненного, хотя, несмотря на активное уничтожение и сокрытие многих документов, удалось собрать такую их количественную и качественную совокупность, что даже без свидетельских показаний она позволила сделать бесспорный вывод о виновности органов НКВД СССР в расстреле более 22 тыс. польских граждан и массовых депортациях более 100 тыс. членов их семей в отдаленные районы СССР.

Своеобразие дела, его запутанность и противоречивость, очевидные идеологические наслоения, а также огромный объем и специфичность собранных материалов требовали высокопрофессионального анализа и оценки. Узость установленных политиками рамок, за которые военным прокурорам было трудно выйти без помощи авторитетных ученых, специализирующихся в области советско-польских отношений, международного права и судебной медицины, а также необходимость дачи неконъюнктурной и объективной оценки катынскому преступлению привели меня к необходимости назначения и проведения комплексной экспертизы, на заключение которой можно было бы опереться при вынесении окончательного решения по делу. Выбор знакомых с проблемой специалистов был весьма невелик. Общение с ними его еще более сузило: одни предпочли уйти от ответственности, другие не подошли по квалификационно-профессиональным или личностным критериям. В состав комиссии экспертов вошли: директор Института государства и права Российской академии наук академик Б.Н. Топорнин; заведующий сектором уголовного права и криминологии Института государства и права Российской академии наук (затем представитель Президента РФ в Государственной думе), доктор юридических наук, профессор А.М. Яковлев; главный научный сотрудник Института сравнительной политологии Российской академии наук, доктор исторических наук, профессор И.С. Яжборовская; ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики Российской академии наук, доктор исторических наук В.С. Парсаданова; доцент кафедры спецдисциплин Военной академии Советской Армии, кандидат военных наук Ю.Н. Зоря; начальник отдела судебно-медицинской экспертизы Центральной судебно-медицинской лаборатории МО РФ, полковник медицинской службы, кандидат медицинских наук Л.В. Беляев.