Пупок - Виктор Ерофеев

Где-то в Нижнем Новгороде живет девушка с кровавым животом. Или уехала, голубушка, куда? После глазуньи мы расстались с ней навсегда. Писанье первой, а может, ее жалость меня уберегли.

Женька заразился сифилисом, лечился в Варшаве. Его отец узнал про сифилис и во всем обвинил меня. Он распускал обо мне страшные сплетни. Эвуня тоже решила, что я виновник всего, и заочно раздружилась со мной окончательно.

Когда Женька вылечился, он снова приехал в Москву, заглянул в Коптево и набил Ивану Сергеевичу морду за звонки жене. Кроме того, потребовал икону как рекомпенсацию за вред. Униженный отец обещал, но просил дать срок. Женька тихо жил у меня, испуганный недавним сифилисом, и ждал икону. Отец навещал нас. Он снимал ботинки в прихожей и сидел на кончике кресла, поджав под себя ноги в малиновых носках. Он носил нам конфеты и коньяки. Мы милостиво брали дань. Но вместе с ним не пили: гнушались.

За ее вывоз Женька предлагал доллары. Я не хотел об этом слышать. Я вообще побаивался долларов. Однажды, не снимая ботинок, Женькин отец сказал, что его днем обчистили, когда он был на службе, взяли икону. Женька недоверчиво захохотал. Иван Сергеевич предложил съездить, удостовериться, у него в глазах стояли слезы. Я не переживу этого, шептал он, пока мы ехали. Дверь была взломана. Посуда перебита. Осколки на полу. Бриллианты исчезли. Иконы нет. Я лишился всего. Мы молчали. Наводка, глухо сказал отец. Кто-то из близких. У тебя нет друзей, — сказал Женька. — Не ври! Отец молчал. Ты это сам сделал, зкурвысыне! — вдруг дико заорал Женька. Сорвался. Отец заплакал, словно от обиды. Женька пожал плечами. Мы вышли.

Я проводил его до Шереметьева. Он уже смирился с мыслью, что икона ушла у него из рук, только хмурился. Проклятая страна, сказал он на прощанье, еще хуже Польши.

Меня вызвал следователь где-то через полгода, и сразу, как они это умеют, давеж, замашки на психологизм столетней давности. Выкормыши русской беллетристики. Я не люблю эти дела. Я думал: из-за черной иконы. Не угадал. Мой телефон оказался в запиской книжке Женькиного отца, которого выбросили из тамбура вагона на Северном Кавказе, куда он поехал с ревизией. Северный Кавказ вызвал у меня изжогу, мне неприятны люди, у которых глаза легко наполняются кровью. Их золотые рты мне неприятны.

О взломе квартиры следователь не знал. Это был темный тип, насколько могу судить, заметил я. Он согласился. Я отделался несколькими общими фразами, не вдаваясь в известные мне подробности. В конце концов, я был вроде бы Женькиным другом. Следователь терпеливо ждал, пока из меня потекут сведения. Они не потекли. Нравится? — спросил следователь, увидев, что я поглядываю на его маленький антикварный «ремингтон». — Классная вещь! — Один журналист предлагал тыщу двести. — Какие-то двое парней с батоном в зубах шумно ввалились без стука. Следователь нервно выхватил пистолет из-под мышки. — Хотим сделать заявление, — сказали парни, жуя. — Вон! — рявкнул худенький (что-то все они у меня худенькие) следователь, пряча оружие. Те удалились, жуя. Я тоже удалился, с «ремингтоном» под мышкой, довольный. Может, он сам выбросился? — напоследок предположил я. — Хрен его знает, — произнес следователь. Мы сидим в шумном, тесном кафе на Монпарнасе.

— Дети у тебя крещеные?

— Да, а что? — удивился вопросу Женька.

— Значит, Тацит не прав? — усмехнулся я.

— Какой Тацит? Ах, Тацит! Ну, Эвка, конечно, хотела.

— А Тацит?

— Тут такая жизнь, брате. Тут Париж. Не до русских вопросов.

Забурев, полысев, он стал смахивать на отца, не хватало только отцовской совковости. Нашли, кто убил? — продолжаю я русские вопросы. — Нашли! Они никогда не найдут, — кривит Женька губы, — А что икона? — На икону, брате, я купил себе здесь квартиру. Хотя какой там пятнадцатый век! Насилу продал. Поедем? Эвка будет рада. — Мне завтра в Америку лететь, — говорю. — Не высплюсь.

Тогда он мне дал телефоны поляков в Лос-Анджелесе, и я записал, и на улице мы обнялись.

— Хочешь, тебя удивлю? — говорит Женька.

— Удиви, — без особого энтузиазма говорю я.

— Знаешь, кто прикончил отца?

— Кто?

— Догадайся, — смеется.

— Нет, — говорю я.

Он смотрит на меня почти вызывающе:

— Неужели не понял?

— Ты мифоман, — говорю я. — Тебя тогда не было в Советском Союзе.

— Я закрывал глаза и видел, как моя сперма течет у него по губам. Каждую ночь. Это было неприятно, брате. От этого хотелось освободиться.

1991 год

Комплект

1. Когда-то (в это трудно сейчас поверить) ее окружали глухие, труднопроходимые леса. Местность вязкая, в обилии растут вязы, но зато рядом холм, да какой: географы называют его самым высоким на Среднерусской возвышенности. Быть здесь городу-пограничью! В сооружении крепости приняли участие знаменитые мастера Антип и Мирон. Подземный ход дополнили винтовой лестницей, связывающей четыре боевых яруса. Нижний состоял из бойниц-печур. Шестиметровая толщина не перестает восхищать своей прочностью, которая проверена и временем, и огнем лихолетья — фашистская взрывчатка не возьмет монолит. Вчера Президент вручил мне Звезду Героя. Пусть нехотя, но взял, чтоб не обидеть.

2. Великолепным фоном для этого памятника старины является прибрежная зелень. Боковые фасады четверика расчленены на три прясла лопатками, на импосты которых опираются пять ложных закомар. У Тани день рождения. Ей стукнуло (она это скрывает) 35. Выше закомар проходит ряд профилированных кокошников килевидной формы. Таким же кокошником декорирован барабан главы в его основании. Главным мотивом резьбы стали виноградная лоза и стилизованные цветы.

3. Тихоструйная речка несет свои воды мимо древнего города, как и много столетий назад. Правительственно-патриотическое задание: в целях победы над беспорядком обработать «объект» шоколадом. Пришлось взять с собой немца-фотографа. Остановились на ночлег в гостинице «Юбилейная». Обилие кокошников, арочки с гирьками, парные полуколонки, фронтончики делают постройку чрезвычайно нарядной, праздничной, запоминающейся. Гостиница обладает прекрасной акустикой.

4. Церковь барочного стиля, интересная своими росписями XVIII века, сегодня известна еще и как здание, где Таня работает старшим научным сотрудником. По ее же инициативе на одной из стен музея установлена мемориальная бронзовая доска, которая сообщает о жестоком бое воинов русской армии с французским войском, происходившем неподалеку от храма. И враг, хотя имел численный перевес, не устоял под напором русского духа и русского оружия.

5. Что я знаю о Татьяне Николаевне? Она замужем, носит очки. Мы разговариваем с директором музея (Т. Н. запаздывает), которая щедро одаривает нас квадратными юбилейными значками.

6. Говорит активный участник войны 1812 года поэт Ф. Н. Глинка:

«О славных подвигах русских воинов, самоотверженности горожан напоминает памятник героям 1812 года, открытый в столетнюю годовщину войны: неприступной скалой с двуглавым орлом на вершине встала Россия, гордая птица треплет штандарт поверженного французского войска».

Неслышно входит Татьяна Николаевна. Сотрудницы наперебой поздравляют ее с днем рождения, Ф. Н. Глинка дарит ей цветы. Мы тоже с Гидо подходим, поздравляем, представляемся.

7. — Вы к какому лагерю относитесь? — спрашивает нас наш сегодняшний экскурсовод Татьяна Николаевна (10 ч. 30 м.). — Как вам рассказывать? — Расскажи, как самой себе, — задушевно говорю я. — Тогда начнем, — говорит она, выходя на главную площадь. В историю октябрьских дней вошла и страничка, написанная верой в правоту ленинского дела и мужеством местных большевиков, задержавших и разоруживших на станции 40 белоказачьих эшелонов, следовавших в Москву и Петроград на подавление революции. Молодой шофер Максим, слушая Татьяну Николаевну, ест пачку стратегического шоколада. Он всю дорогу страдает хроническим жором: ест что ни попадя. — Идите назад в машину, пока ее не угнали, — шепчу я ему с мягкой улыбкой, — и перестаньте, пожалуйста, есть шоколад. Он, обиженный, уходит. Доброе слово вождя революции будет вести в светлое завтра многие поколения трудящихся масс.

8. — Ты чего, нашу нищету снимать приехал? — нехорошо удивляется рыночная женщина, торгующая маслом. — Ты самого себя снимай, понял? — Очередь, состоящая из женщин со средневековыми лицами, как будто пригнанная на массовку, тоже угрожающе рычит в нашу сторону. На помощь приходит Татьяна Николаевна: — Потише, женщина! — говорит она неожиданно властным тоном, — Он снимает то, что ему полагается. От властного тона Татьяны Николаевны все теряются, мы проходим. Несмотря на золотую осень, мужики надели ушанки, готовы к холодам.

9. Мемориальный комплекс, сооруженный в честь народных ополченцев. Противотанковый ров, надолбы, дзот, отлитая из меди фигура солдата. Каждый из них помнил слова комдива Заикина, сказанные им, когда дивизия, отправляясь на фронт, получила боевое знамя: «Ополченец всегда должен помнить, что во время сражения над ним реет святая святых — наше красное знамя». — Так, теперь куда? — Десятки тысяч стеклянных банок австрийского высококачественного гранулированного кофе оказались разбросанными вокруг машины и в болоте. Сначала тихо и как бы нечаянно стали подбирать банки, оказавшиеся на обочине. Затем аппетиты разгорелись, и некоторые полезли на болотные кочки. Кофе вылавливали руками, полиэтиленовыми мешками. Особо ретивые женщины, сняв обувь и юбки, в колготках полезли в холодную болотную жижу, не боясь порезать ноги. Но беда, как говорится, не приходит одна. В этом матче за драку с поля был удален лучший бомбардир команд 3-й зоны 2-й лиги Валерий Соляник. И уже наследующее утро пришел жесткий приговор: дисквалификация на 5 матчей. — Увидите на рынке — торгуйтесь, — улыбается редактор Анатолий Алексеевич Головач, — Ибо ничто так легко не отдается, как доставшееся даром.