Рассказы - Андрей Ханжин

— Считай денюжки-то! Вот, гляди, сто пятьдесят рублев.

Ровно на пачку приличных сигарет и зажигалку. А то ведь коробок спичек только в кармане.

— А вещи тута твои…

— Какие еще вещи? — удивился Захар.

— В которых прибыл. Вот, в мяшочке. Все записано. — Помидориха потянула из большой кучи серый брезентовый мешок с деревянной биркой. — Брать будешь?

— Нет.

— Точна?

— Нет.

— Ну-ну…

И так, тварина, захохотала, зашлась в крякающем кашле, что Захару стало не по себе. Он выскочил из амбара и вдохнул холодной влаги, июньской холодной воздушной влаги. «Не сглазила бы, падаль», — мелькнуло в голове. Но воля перекрыла впечатлениями.

Только теперь он заметил, что цвета окружающего мира стали более яркими, отчетливыми, впивающимися в глаза. Появился объем. Ведь в зоне тоже были деревья, но тусклые отчего-то, плоские…

Лагерные шмотки он сжег на обочине. Как и положено. Хотя в приметы, как бы сказать … «У моих врагов тоже 13-е число», — говорил Захар. Но сжег. Переоделся в то, что привезла Маргошка. Туфли чуть-чуть поджимали. Ноги разбились в казенных безразмерных башмаках. Но виду не подал, не хотел расстраивать. Знал, что выбирала, думала, как он будет выглядеть.

Трасса.

Гаишники.

Отдал сто пятьдесят рублей за превышение.

В карманах пусто.

Лето.

Город.

Распрощались с Дыней. Друзьями они и не были. Так просто, выручил. И его как-нибудь выручат.

Ему было очень неудобно спрашивать у Маргошки деньги. Ведь унижение — брать деньги у женщин. Но он должен был отправить в зону — Валерчику Минводскому — бандероль с чаем и сигаретами. И если бы он не сделал этого, то ничего страшного не произошло бы. Просто Валерчику стало бы очень неловко за друга, который откинулся и пропал, и забыл… И лагерные зубоскалы скалились бы издевательски: «Шо, кинул тя братан!»

У Маргошки оставались последние двадцать баксов. Билеты «до места жительства» были куплены ею еще в Москве. Два билета. В двухместное купе. Ей хотелось вдвоем, чтоб никого больше, никаких харь.

«И будем слушать SUPERMAX».

Это был ее день. Не его.

Она все понимала. Все.

«Тебе же надо что-нибудь Валерчику отправить».

Кроме них в обменнике никого не было. Обменный пункт — ниша с бронированной дверью в торце жилого дома. Рядом, в этом же доме, гастрономчик. Внутри обменника, как в стакане, перегородка — за перегородкой тетка с жирными губищами в крошках от марципана. Полускушанный марципан лежал под ее сардельчатыми пальцами. Обломанный ноготь на левом безымянном.

Захар с любопытством и удивлением наблюдал за процедурой обмена денег. Когда он был на свободе в последний раз, за обмен рублей на доллары суды еще отгружали длительные срока, согласно ст.88 УК РСФСР.

Обменник — конура, натурально. За теткой — тоже дверь. Но изнутри замка нет. Клепки. Опасаются владельцы, чтоб не заставили тетеньку дверь открыть… Пуленепробиваемое стекло. Значит, и она, марципанша, заперта снаружи. Все в этой стране заперты снаружи. Интересно, как же она ссать-то выходит? Горшок что-ли на работу берет?

— Деушка, ваш паспорт.

— Пожалуйста.

— Пщитайте. Все верно?

С Маргошкой они не расписаны. У нее другая фамилия. И Захар стоит, чуть отвернувшись, будто сам по себе, очереди ждет.

— Сколько мнять будьте, млдой чловек?

— Десять тысяч. Обменяете? — быстро сообразил Захар. Маргошка к тому времени уже вышла за дверь.

— Рбли на доллры?

— Нет, доллары на рубли.

— Пжалуй… — тетка уронила взгляд в кассовый ящик, невидимый посетителям, — пжалуй, обмняю. Двайте деньги.

— Сейчас. Одну минуту. Они в машине. У приятеля. Нигде суммы нет… А с вами повезло! Я мигом. Никому не меняйте, ладно. А то вдруг не хватит.

— Хватит, хватит!

Маргошка стояла возле телефонной будки и нервно пыталась прикурить длинную тонкую сигаретку. Зажигалка, черт бы ее…

— Ну чего ты? Пойдем!

— Слушай, — глаза Захара замаслились. Она хорошо знала это масло и вздрогнула. — Иди на ту сторону и лови тачку. Быстро! Поймаешь — держи, я сейчас.

Опустив голову и ни о чем не спрашивая, Маргошка послушно побрела на другую сторону улицы. Захар проводил ее взглядом, дождался, пока остановились вишневые «Жигули» с шашечками на крыше, и только тогда заскочил за угол, к продуктовому лабазу — дверь рядом с обменником, поделены углом здания. В закрома магазина разгружались лотки с кривыми ватрушками.

— Мужик! — это водила хлебовозки — Срочно бензина капни! Жена платье залила! Я тебе на поллитру дам!

— Ладно… давай тару…

Пластиковый пузырь валялся тут же, возле урны.

— Плещи!

— А на поллитруху, э!

— Ща, родной, ща… Ща принесу.

Минут семь ушло на все. Удачное стечение.

Тетенька в обменнике дожевывала марципан. Кружка чая, из нее — ниточка с бумажкой. Посетителей нет. Трудное время. Захар действовал стремительно. Через передаточную ячейку (удобная упругая пластиковая бутылка!) он мгновенно, обильным бутылочным плевком, окатил обменщицу бензином. Запах — не ошибешься! И достал коробок со спичками. Одну — к чиркалю.

— Сожгу, сука! Бабки! Быстро! Сюда! Бабки!

По законам подконтрольного художественного творчества Захар должен был свалиться, сраженный выстрелами бдительного сержанта милиции, вызванного героической тетенькой, спасшей (фото в газете) развивающийся местный капитализм. Туфля — под туфлей тревожная кнопка.

И предчувствие…

И это — «я больше не сяду».

Сплюнь — все равно не поможет.

Сядет!

В другой раз.

За другое.

А пока — тетенька с хрустящей жопкой марципана во рту, точными движениями, будто тщательно репетировала ограбление, просунула в ячейку пухлую пачку рублей, один к пятидесяти тогда было — и сквозь марципан прошамкала:

— Не ширкай спишку, хлопец, у меня фнушики… Фот — деньги. Шабирай.

Деньги — под брючный ремень и рубашку навыпуск.

Он махал Маргошке через дорогу, чтоб садилась в вишневую семерку с шашечками. Она как будто успокоилась. Ничего не поняла. Запах только… А Захар смеялся: «Погнали, шеф! На почтамт. Бандероль братану отсылать будем» и Маргошке:

— Потом поедим где-нибудь. Есть хочется!

— Угу, — отвечала Маргошка.

Четьи минеи

И вот она — голая сущность девственного христианства. Я не сразу её распознал, легкомысленно игнорируя религиозную страсть. Но всякому заблуждению суждено столкнуться с реальностью.

Сначала я думал, что этот человек просто запутался, растерялся и обозлился. Но двух недель вполне хватило для того, чтобы рассмотреть главное: лицо истинного христианина в православной его интерпретации.

Он появился в дверях камеры обутый в яловые офицерские сапоги и в пошедшем мохнатыми клочьями тулупе поверх застиранной тельняшки. В руках он держал гигантского размера сумку, именуемую в народе «мечта оккупанта».

Затем он принялся заносить нажитые за пять тюремных месяцев вещи. Их было слишком много даже для фанатика нестяжательства: кульки и кулёчки, вёдра, бачки, из которых торчали религиозно — пропагандистские брошюры, картонные короба набитые явным хламом, бутылки с освящённой водицей, табуреточки, полочки, холодильник и неработающий телевизор.

Вещевладелец назывался Георгием.

Мгновенно декорировав стены репродукциями русских икон, Георгий принялся отыскивать во мне единомышленника: «Скоро великий пост и…».

Я ответил, что меня мало интересуют подробности давнишнего убийства на Ближнем Востоке. И хотя я сочувствую потерпевшему — всё же он был тяжело болен рассудком — но тем не менее никак не способствую эпидемиологическому распространению этой духовной инфекции.

Разумеется, новый сокамерник посчитал своим апостольским долгом привить мне хоть что-то от своего навязчивого невроза.

О, это была истинно православная особь!

Починив телевизор ударом кулака по кинескопу, одержимый приступил к комментариям.

«Жиды Россию захватили! Кругом евреи…». Не оригинально. Но: «Прошу прощения, ваш Христос тоже в некотором роде не у тамбовской Марфы из под мышки вылез, и не на Ленинградском шоссе проповедовал».

«Он — сын божий!». Неубедительно. Но: «Почему же сын божий именно в Палестине объявился? Почему не в Пыталовском районе, например?».

«Чтобы мы, православные, жидов убивали за то, что они его казнили!».

Контуры проступили. Правда, я потерял интерес к этому идиотическому диспуту, но Георгий вполне удовлетворялся короткими монологами.

«Хорошо день начался! В Иерусалиме араб жидов расстрелял! Восемь трупов, четырнадцать при смерти».

«Мужик один двух девочек зарезал: кара божья. Если в душах этих девочек покопаться, то сразу станет ясно: правильно их убили».