Имя - Геннадий Гор

Я посмотрел и ахнул. На стене рядом с умывальником текла река, живая, настоящая река с берегами и небом. Она была тут, на холсте, и совсем не походила на картину. Наоборот, на картину походило все остальное: стены, окна, сам пастух Игнаткин с валенком и толстой иглой. Река была в тысячу раз живее. И я стоял и не мог оторвать от нее глаз. Потом меня кто-то толкнул в бок, я оглянулся. Рядом стояли Воробушкин и Мишка.

Воробушкин сказал:

– Вот это река так река. Сразу видно, что он ее не рисовал, а уменьшил в тысячу раз и приклеил к холсту. Конечно, это мог сделать только волшебник или пришелец. У них там, в окрестностях Сириуса, и не то могут сделать. Подклеил речку к холсту, а потом небо и березки.

Мишка хотел потрогать волны рукой, но Воробушкин оттолкнул его руку:

– Смотри еще сам приклеишься к этому холсту и станешь картиной. Нужно действовать осторожно, особенно когда имеешь дело с пришельцем.

Хозяин избы, пастух Игнаткин, не обращал ни на нас, ни на картину никакого внимания, а продолжал подшивать валенки.

Мы ждали, когда Игнаткин скажет свое мнение. Он долго молчал, немножко посапывая, а потом сказал:

– Эта река иногда шумит.

– Какая река? – заинтересовался Воробушкин.

– Вот эта, – показал Игнаткин иглой на картину. – . И даже слегка погрохивает на перекатах.

– Сейчас ведь не слышно, – сказал Мишка, прислушиваясь.

– Будет она шуметь при нас, – усмехнулся Игнаткин. – Она шумит, когда нет никого дома, а на людях она ведет себя тихо, как и полагается картине.

– А это картина? – спросил Воробушкин. – Или настоящая река, благодаря искусству пришельца попавшая на полотно?

Игнаткин подозрительно покосился сначала на Во-робушкина, потом на Мишку и сказал:

– На людях она картина, а когда в избе никого нет, она – река. Сейчас я объясню, как я это дело понимаю. Например, один и тот же человек сразу йожет иметь два лица. Скажем, у него профессия – артист. Днем он живет как все прочие люди. А вечером играет на сцене, изображая тех, кем он никогда не был. Точно так же и ата река. Днем она течет там, на воле, как все реки, а по вечерам забирается сюда, в раму, и начинает играть. Если хотите знать, эта река тоже артистка.

По тому, как пастух усмехнулся, а также по выражению его глаз я догадался, что он шутит. Но Воробушкин и Мишка не захотели принять это за шутку. Им хотелось доказать, что Левитан – пришелец с Сириуса, и поэтому для них было лучше, что в раме течет настоящая река, притворяясь изображением.

17

В этот раз дядя Вася играл не с пенсионером Воробушкиным, а с самим художником Левитаном.

Всякий раз, когда дядя Вася играл с пенсионером, мне очень хотелось, чтобы он сделал поскорей пенсионеру мат. Но сейчас – и это было странно – я вовсе не испытывал этого желания. Я считал, что будет нехорошо с дядиной стороны, если он сделает художнику мат, кем бы тот ни был – пришельцем, эпигоном, шаоашни-ком-леваком или настоящим Левитаном, каким-то чудом попавшим в наш век.

Дядя Вася молчал. Художник тоже. И когда дяде Васе надоело молчать, он вдруг задал Левитану вопрос:

– Скажите, вы случайно не родственник знаменитому художнику?

Левитан немножко подумал, а потом сказал:

– И да и нет.

– Как понять ваши слова? – спросил дядя Вася.

– Избирательно, – ответил художник. – Если вам очень хочется видеть во мне родственника знаменитого художника, скажите себе «да». Если не хочется, скажите «нет». И в том и в другом случае ответ будет неточным.

– А вы сами как отвечаете на этот вопрос?

– Я действительно нахожусь в родстве с художником Левитаном. Но это родство духовное. Понятно?

– Я так и думал, – сказал дядя Вася. Играли они долго. Потом кончили партию и начали другую. Я вышел во двор. Там стояли Мишка и Ворск бушкин.

– Ну, кто выиграл? – спросили меня оба.

– Сделали ничью.

– Не понимаю, – сказал Воробушкин. – Чтобы пришелец не мог обыграть обыкновенного человека?

– Мой дядя – игрок первой категории. Он и мастеров обыгрывал.

– Все равно, – не согласился Воробушкин, – пришелец должен играть лучше любого мастера.

– А я думаю, он нарочно поддался, – вмешадся Мишка, – для маскировки.

– Вполне это допускаю, – согласился Воробушкин. И задумался.

Мишка и Воробушкин жили в деревне уже третью неделю и все не хотели отказаться от своей мысли, что Левитан – звездный пришелец. Наоборот, с каждым днем они становились все более убежденными сторонниками своей идеи, для подтверждения которой они тщательно собирали факты. Для этого они изучали литературу о пришельцах, которую привез с собой Воробушкин. Они читали мне те места из привезенных ими книг, которые могли свидетельствовать в пользу их гипотезы. Действительно, как описывалось в книгах, представители инопланетных цивилизаций достигли высокого умения создавать себя заново или принимать облик когда-то живших на Земле людей. Сам собой напрашивался вывод, что кто-то из них принял облик Левитана и научился рисовать, как Левитан. А имея уже такую высокую квалификацию, было совсем не трудно вступить в Союз художников, устроиться на работу в худфонд и по совместительству в Русский музей, а затем, заручившись справкой, получить квартиру в новом кооперативном доме.

Воробушкин очень стройно развивал свою мысль, подтверждая ее многочисленными доказательствами, взятыми из книг о звездных пришельцах. У него даже была специальная тетрадь, куда он выписывал отрывки. И эти выписанные им цитаты из книг он сличал с Левитаном и его поведением, пока не пришел к окончательному выводу, что Левитан – это пришелец. Эти выписки Воробушкин читал Мишке, мне и даже своему дедушке-пенсионеру. Мишка поддакивал, а пенсионер горячо возражал. Он ни за что не хотел отказаться от своей мысли, что Левитан – это левак и шабашник, обманывающий государство.

Меня отрывки из книг ни в чем не убедили, так же как мнение дяди Васи и пенсионера. У меня было свое мнение о художнике. Я был почти уверен, что он и есть тот самый замечательный художник, неизвестно каким образом попавший в наш век. Убедительным доказательством этого служила река, которую он изобразил на холсте.

Как-то раз, когда я смотрел на нее в присутствии хозяина избы пастуха Игнаткина, я почувствовал, что между картиной и мной существует какая-то странная связь. Чем больше я смотрел, тем сильнее чувствовал радость. Эта радость буквально хмелила меня.

Молчавший Игнаткин вдруг сказал:

– Не картина, а зеркало. А река, обрати внимание, заглядывает, любуется на себя. До чего живая!

Я согласился с пастухом и продолжал смотреть.

18

Как ни странно, я искал ответ на вопрос: кто был художник – эпигон, пришелец, левак-шабашник или великий мастер, чудом попавший в наше время, – в магии самого имени. К этому художнику подходило его имя. Оно, как судьба, выбрало его, не думая о том, что ни люди, ни жизнь не любят повторений.