Из единой любви к отечеству - Александр

Корпус, сделав несколько переходов, не вступив ни разу в сражение, наполовину растаял. Командиры полков разводили руками: расстрелы не могли удержать мародерства. Солдаты оставляли бивуаки, исчезали в лесах, их трупы находили в деревнях, покинутых обитателями. Полчища грабителей бродили по дорогам. Больные сотнями падали на песчаное покрывало дорог, безнадежно взирая на запад, где остались их дома, куда им не суждено было более возвратиться.

Гнев императора, пожелавшего устроить смотр корпуса, был беспределен. "Считайте, что для меня эта толпа бродяг отныне не существует!" — резко бросил Наполеон Сен-Сиру и, может быть, вычеркнул из действительности тринадцать тысяч человек, если бы не важность задачи, которую он поручил Удино и Сен-Сиру — совместно с Макдональдом захватить Полоцк и уничтожить корпус Витгенштейна, единственное препятствие на пути к Петербургу.

Полоцк был взят без штурма. Удино и Сен-Сир, прохаживаясь по гребню высокого вала, круто обрывавшегося к Полоте, были в недоумении. Казалось, сама природа позаботилась создать в этом месте крепость, которая в состоянии выдержать любую осаду. Небольшие усилия по укреплению предместий и устройство нескольких редутов с батареями сделали бы город и вовсе неприступным. Становилось очевидным, что русские, осознав ошибку, постараются отбить Полоцк.

Сен-Сир часто выезжал на петербургский тракт, вглядывался в даль и, сопровождаемый крикливым вороньем, возвращался в город. Все чаще и чаще к нему приходила мысль о недосягаемости русской столицы, о безысходности кампании, в которой единственной надеждой был гений императора.

Мог ли предположить маршал, что этот древний город окажется первым и последним в числе завоеванных им и что первая цель плана так и останется последней. После известия о Бородине Сен-Сир отдал распоряжение, смутившее многих: готовить зимние квартиры, строить теплые землянки, наводить через Двину мосты. Ив скором времени они повисли над ее холодными и темными водами как немые предвестники грядущей катастрофы.

До Полоцка Федора с детьми добралась почти без приключений. Лишь в двух верстах от города ее остановил конный жандарм, на ломаном русском языке спросил, кто она и зачем идет в город. Но вопросы французского офицера так и остались без ответа. Дети что было мочи дали такого реву и так отчаянно размазывали по давно не мытым щекам слезы, что офицер махнул на всю троицу рукой, и она продолжила свое шествие.

Бели бы Глазка присутствовал при этой сцене, то он, наверное, пришел бы в замешательство и вряд ли узнал в убогой, сгорбленной и неряшливо одетой женщине свою бывшую прислужницу. Казалось, вся ее горькая судьбина и бедствия, выпавшие на ее долю, легли тяжкой печатью на весь ее облик. В вынужденное превращение красавицы и опрятницы в странствующую нищенку, живущую подаянием, Федора вложила недюжинный талант преображения. Вместо стройной осанки — спина полудугой, почерневший от времени платок, тяжело нависший над высоким лбом словно монашеский балахон, своей тенью надежно укрывал красивое лицо, делая его старческим и страждущим. Широкий изрядно выношенный кафтан с чужого плеча, перетянутый бечевой выше талии, придавал фигуре расплывчатые очертания. Всегда ухоженные дети выглядели не лучше матери и с лихвой дополняли общую картину убогости и забитости, замешенной на детских слезах, которые, как известно, в состоянии растрогать даже самое черствое сердце.

Федора любила бывать в Полоцке. Город был ухожен и выглядел летом особенно привлекательным. Могучие тополя окружали купола церквей, яркими белыми пятнами выглядывавших в различных его концах. Их развесистые кроны отражались в Полоте, бежавшей среди высоких и крутых берегов. Федора любила шум, краски и многолюдье полоцкого базара, где, стараясь перекричать друг друга, наперебой предлагали свои товары купцы со всей Руси и заморских стран. Она с восхищением наблюдала, как в умелых руках гончаров обыкновенная глина превращалась в изящные кувшины и блюда, как под быстрыми и расчетливыми ударами молотков чеканщиков возникали удивительные узоры на металле. Она подолгу простаивала в небольшой церквушке Спасского монастыря и, глядя на саркофаг Ефросиньи Полоцкой, представляла образ княгини, о которой слыхивала множество легенд. Й вот она вновь в Полоцке, Город был темен, сер, тих.

Федора шла по дощатым тротуарам, ведя за руки детей, и опасливо поглядывала но сторонам. Вот мимо прошагал строй солдат во главе с офицером, выкрикивавшим команды на гнусавом и непонятном наречии, их обогнала группа всадников в нарядных мундирах. Федора отпрянула в сторону, когда увидела, как по улице провели толпу горожан с кирками, лопатами и ломами, подгоняемую грозными окликами конвойных. Позади толпы шел, а вернее, плелся тщедушный мужичишка с тяжелой киркой в руках, которая, будто корабельное кормило, управляла хозяином, бросая его из стороны в сторону. Мужик остановился и, оперевшись на кирку, разразился надрывным, сухим кашлем. Вмиг к нему подскочил рослый солдат и слегка подтолкнул прикладом. От этого, казалось, несильного, толчка, мужик выронил кирку и, потеряв опору, слегка покачнулся и рухнул на землю, едва успев встретить удар руками. Он сделал безуспешную попытку подняться, но смог лишь немного оторвать тело от земли. В его взгляде одновременно отразились боль и страх.

Федора наблюдала, как француз, очевидно, выругавшись по-своему, неторопливо снял с плеча ружье, взял его в обе руки и, коротко замахнувшись, вонзил штык в спину мужика. Тот издал глубокий вздох, перевернулся на бок и, весь съежившись, затих. Солдат несколько раз ткнул штыком в дорожный песок и поспешил догонять ушедших.

Федора закрыла лицо руками. Дети, изрядно напуганные виденным, всхлипывали. На всем пути до покосившейся лачуги, которую занимала семья тетки мужа, Федора не могла справиться с сильным ознобом. Войдя в дом, где жили родственники мужа, она с порога бросилась на плечи тетки Глафиры и, горько рыдая, приговаривала:

— Что же это такое, что же это такое творится, когда же это все кончится? И неужели не будет им наказания господнего за кровь и муки людские?

— Успокойся, голубушка, — принялась увещевать племянницу тетка Глафира. — Вот и моего Ивана забрали строить укрепления и копать ямы. Пока господь миловал, возвращается живой, а там как знать — каждый день до десятка забивают до смерти за неусердие в работе и попытки вырваться из города. А сколько раненых солдат наших в Полоцке перемерло! Не сосчитать. Не успевали хоронить, оттого и мор образовался. Косит, проклятый, людишек. Так вот и живем в горе и ожидании наших войск. Да, поди, они нынче не в силах, иначе бы несдобровать поручателям храмов христианских. Ведь что удумали, ироды, — позолоту с икон ножами и штыками содрали, утварью церковной и монастырской свои телеги набили, а у Спаса конюшню устроили.

— Да мыслимо ли такое? — спросила, справившись с волнением, Федора.

— У сих антихристов мыслимо. Ни совести, ни веры, ни сострадания в них нет. Только нет им и покою. Видимо, жжат им пятки наша земля. Как вошли в город, погреба с вином опустошили, песни свои горланили да между собой, словно собаки, грызлись. Теперь присмирели: ни песен, ни драк, ни перебранок. Злые, готовы каждого не за понюх табаку жизни порешить. Чувствуют близкую расплату. Вот и беснуются. Ну а тебя какая судьба занесла в Полоцк?

— Нет более деревеньки нашей, нет и мужа… сама чудом с детьми спаслась… Скитались по чужим углам, теперь вот к вам пожаловала. Не прогоните?

— Да, видать, горюшка ты хлебнула вдоволь. Но не ты одна такова. А гнать незачем. Хотя у самих на полках только пыль, но картофелину какую-либо найдем, да и хлебом, может быть, разживемся. Пока господа были, жилось неголодно. Теперь с воды на квас перебиваемся.

— У меня тут кое-что имеется, — сказала Федора и, развязав мешок, достала половину каравая, с десяток луковиц и кусок сала.

Поздно вечером пришел с земляных работ Иван. Молча добрался до печи.

__ Что с тобой сегодня? — спросила тетка Глафира. Вместо ответа Иван задрал рубаху, и она увидела несколько темных кровавых рубцов, пересекавших спину.

— Батюшки светы, да за что это так тебя?

— А за то, что плохо землицу лопатой кидал на ихний редут, чтоб он рухнул.

Утром Иван поднялся и, почесывая израненную спину, вышел в сени умываться. Федора шмыгнула за ним.

— Дяденька Иван, а где этот редут, про который ты вчера сказывал?

— Вот оказия, а тебе-то что до французского редута?

— Значит, надобно, если спрашиваю.

— Ты, девка, не шути. Платок не на что будет повязывать, коль интерес твой француз обнаружит.

— Так ведь надобно так сделать, чтобы не обнаружил.

— Вот заладила: надобно да надобно… А для кого и для чего?

— Тебе одному откроюсь. Нашим надобно, их сиятельству графу Витгенштейну. Им я послана сюда.