Не стал царем, иноком не стал - Михаил Литов

Пробежала мимо местная женщина и с тревожной вопросительностью взглянула на него, но не отвлекла от одиночества, от мучительной потаенности в нише неказистого и славного провинциального дома. В объяснение своего стояния он мог бы только сказать, что ждет заглянувших в магазин спутниц, но до объяснений дело не дошло. Милованов видел на противоположной стороне улицы нависшую над пригнувшимися к земле торговыми рядами громаду собора и угол звонницы и дальше еще все то сказочное, где недавно побывал. В исполосованной снегом темноте терялись пропорции и перспектива, но масштаб кремлевских очертаний был, и заключался он в том, что кремль, странным образом неподвижный, достигал фантастической уже громадности, тогда как улица с ее редким движением машин и прохожих, с ее огоньками в новомодных магазинах и тусклым свечением в закутках непонятного назначения, с ее ширящейся распутицей комкалась и плющилась в бесшумном умалении. Невыносимой показалась Милованову мысль, что он скоро уедет от этого видения и больше никогда не станет его свидетелем. А никто другой, думалось ему, не увидит все это так, как увидел он. Как же быть? какой частью души здесь остаться? как сохранить это в душе? Он сознавал всю свою физиологию, которая не могла умалиться вместе с улицей и исчезнуть отсюда прежде, чем его заберут спутницы, и ему приятно было вдыхать табачный дым, живя этим дымом так же, как дома в Москве, однако связь между его прошлым и настоящим нарушалась с быстрым прояснением на месте разрыва, что прошлое теперь окончательно отошло, как отжитое. В настоящем же была лишь одна загадка: вот бы создать подобное!.. Но эта загадка не имела решения. Я никогда подобного не создам, думал Милованов. На это были объективные причины. Другое дело, что жизнь среди этих причин не представляла для него ни малейшего смысла. Однако большим, насыщенным, великим человеком ощущал себя Милованов, пока из ниши созерцал каменную сказку кремля.

Зоя и Любушка радовались своим покупкам. Зоя имела возможность купить много, Любушка никогда не забывала, что ее возможности ограничены, и в этом между ними был тот же контраст, что между ними и Миловановым, который никогда особенно не задумывался и не тревожился о своих покупательских возможностях. Но на этом беглом житейском контрасте, в сущности удручающе наивном и ничтожном, строился нынче сюжет удаления от кремля, выхода из сказочности, и Милованов с режущей остротой чувствовал растущую пропасть. Нужна была новая сила, способная подхватить его и вывести из опасной близости каких-то окончательных заблуждений. Вглядываться в тьму обратного пути в Москву ему не хотелось, поскольку возникали мысленные зрелища жутковатых страданий, а это переключало внимание на Зою, доводило до судорожных гаданий о истинных размерах ее шоферского мастерства. Милованов отвлекался. Развлекался как мог. В магазинах снисходительно скашивал глаза на холодильники и телевизоры, бывшие предметом гордости для Зои, ибо она уже приобрела из их числа не худшие, с глубокомысленным видом останавливался перед златом украшений, осматривая попутно и округлившийся зад жены, которая неизменно сгибалась, чтобы золото рассмотреть поближе. А здоровенная бабенка! Милованову казалось, что продавщицы разделяют с ним всю меру радостей и страданий, приносимых близостью этой женщины.

Новая сила нашла его, не иначе как по случайности, в унылом кафе, где они долго ожидали приготовления блюд. Все то, что сформировалось в нем как возможность творческого взлета, пока он бродил по кремлю и особенно когда созерцал кремль с улицы, из ниши, отступило и спряталось до лучших времен, а в образовавшейся пустоте заключалась почти физическая податливость. Милованов стал подвластен веяниям внешних фантазий, всему фантастическому, что было в окружающем его мире. И не так уж много тут провиделось воздействий и ходов, их можно было, при желании, пересчитать по пальцам. Главное же состояло в том, что подготовленный его благодушной завистью образ Милованова-писателя претворился в действующего издалека таинственного автора, сумевшего-таки настоящего Милованова привести в то кафе едва ли не героем урывками читаемого или на ходу сочиняемого романа. Наверное, это было логическое разрешение ситуации, в которой перед Миловановым поднялась необходимость более или менее сохранно вернуться из кремлевской сказочности в подлинную жизнь, а в ней хоть что-то уяснить и сообразить в реалиях ростовской жизни, какой она представала вне кремля.

Сам-то он отмалчивался и только бросал окрест себя испытующие, отчасти уже и уязвленные взгляды. Ему не с кем было поделиться своими мыслями о Боге или о современном состоянии русской жизни, и никто не пришел в это кафе для того, чтобы включиться здесь в миловановские драмы. Да, примерно к этому и вела его непомерно увеличившаяся за время кризиса страсть к чтению. Вычитанные сюжеты забывались или помнились яркими звездочками отрывков, слова же все накапливались неизреченным по красоте литературным комом, который не находил спуска в жизнь, отличая тем литературу от живописи, где он все же мог от чрезмерной нагрузки вдруг взять да разразиться глуповатым образом, какой-нибудь замысловатой карикатурой, выплеснутой в одно мгновение. Настоящая, не короткая, не бойко-журналистская литература никаких бросков-мгновений не терпела и тем более не принимала их от входящих со стороны, от неких дилетантов, испробовавшихся в своем прирожденном искусстве и затеявших разведку на стезе словесных упражнений. А не мог же он, Милованов, отойдя с мучением от живописи, взяться за литературу только для того, чтобы изобразить в ней не более чем свою способность более или менее ловко сочетать слова. Именно одолевавшую его муку и следовало бы выразить тогда, да еще и в особой романной форме, отражающей и общее мучительное положение всех глубоко мыслящих и тонко чувствующих... нет, не сказать, чтобы просто людей, а уже как раз словно бы заготовленных литературным прошлым человечества персонажей. Не новое нужно было бы Милованову в литературе, а повторение ее лучших образцов, но непременно с собственным, единственным и неподражаемым миловановским оттенком. Все это были, конечно, мечты, выросшие на сознании, что в кризисную годину ему с героями лучших книг куда как отраднее общаться, чем с реальными людьми и даже с персонажами картин, которые теперь казались ему слишком уж неприкрытыми, явными, определившимися и неподвластными его воле. Эти мечты едва ли имели хотя бы малейший шанс на воплощение в действительности, а оттого и многопудово начитанная, как бы укрывшаяся в нем литература уже по-своему распоряжалась им, заставляя бродить по некоему подобию шахматной доски. Так, от исторической драмы Ивана Кондратьева он не мешкая брел к Комарову и Растопчину, поскольку они сами забрели из своей бывшей реальности на страницы кондратьевского повествования, - встреча, сильно отдававшая литературщиной. Воображение Милованова, читателя и потенциального писателя, строило свой детектив. Кондратьев умер в начале двадцатого столетия, а Комаров и Растопчин, которых Милованов изучил с подачи Кондратьева, действовали, разыгрывая лубянскую драму, в начале девятнадцатого. Однако новейшие исследования в области истории как науки свидетельствуют, что эти два начала отстоят друг от друга гораздо ближе, чем это представлялось последующим поколениям, следовательно, Кондратьев мог изучать своих героев не только по их книгам и отзывам современников, но вполне и по личным с ними встречам. Иными словами, в начале двадцатого века мало отличия от начала девятнадцатого и они суть одно. До сих пор многие из живущих в начале двадцать первого столетия думают, что отчество писателя Комарова неизвестно, а между тем Кондратьев запросто называет его, что указывает либо на его особо уважительное отношение к автору "Ваньки Каина", либо на то, что этот автор, которого писатель Толстой назвал самым знаменитым русским писателем, лично сообщил свое отчество Кондратьеву, либо - третий вариант - на подсказку со стороны не менее знаменитого человека, сыщика Яковлева. Но посмотрите, посмотрите же, сколько еще и этих самых Толстых имеется во все той же литературе! И если прочие Толстые ничего, может быть, не сказали о Комарове, а упомянутый отозвался о нем в самом лестном роде, то возникает вопрос, а знал ли этот Толстой отчество Комарова или в этом он уступал Кондратьеву и пробавлялся в отношении Комарова заблуждением наравне с самым что ни есть рядовым каким-нибудь своим современником. Читал упорно Милованов Толстого и нигде не находил ответа на свой вопрос. Но тем яснее становилось, что как есть, или могла бы быть, его настоящая фамилия фамилией Яковлев, то сыщик, прославленный Кондратьевым и вообще своими острыми делишками, был ни кем иным как отдаленным предком его, Милованова; а при выясненной уже неотличимости начальных годов века девятнадцатого ли, двадцатого ли или двадцать первого, не раскрывается разве, что Милованов, со своей стороны, был никто иной, как тот самый сыщик Яковлев? И потому встреча Кондратьева с Комаровым и Растопчиным происходила в присутствии Яковлева-Милованова, сверх того, имея блестящую возможность преобразования присутствия в участие, она ознаменовалась твердой и даже суровой постановкой яковлевско-миловановской стороной вездесущего вопроса литературы неотличимых эпох: что есть истина?