Лучше для мужчины нет - Джон О`Фаррел

– Нет. Ты не будешь смотреть "Барни", Милли.

Услышав столь твердый отказ, Милли бросилась на пол, изображая муки родителя, понесшего тяжелую утрату. Она повторила свое требование сто сорок семь раз, пока я менял Альфи подгузник. Я не обращал на нее внимания. Все было отлично, я держал себя в руках и не собирался позволять мной манипулировать.

– МИЛЛИ, РАДИ БОГА, ЗАТКНИСЬ!

В глубине души я знал, что так или иначе, но она добьется своего и посмотрит "Барни" еще до наступления утра. Я все еще пытался надеть на Альфи чистый подгузник, но тот все время вырывался. Лосьон, которым я смазывал его красную попку, капнул на липучку, и подгузник теперь не держался. Я отшвырнул его и огляделся в поисках упаковки. Именно эту минуту Альфи выбрал, чтобы облегчиться. Огромная струя выгнулась над кроватью, словно кто-то включил в спальне поливальную установку. Старым подгузником я попытался перехватить последние несколько капель, но это было бессмысленно – бо льшая часть уже оросила всю комнату. Распашонка промокла насквозь.

Милли подкрепляла свое желание посмотреть "Барни" ударами. Я не подозревал, что в руке она сжимает ярко-красный деревянный кубик. Милли ударила меня им прямо по лицу, и деревянный угол вонзился чуть выше глаза. В приступе ярости я схватил Милли и швырнул на кровать, она ударилась затылком о твердый подголовник. Теперь Милли вопила по-настоящему. Напуганный родственным ором, а, может, просто из братской солидарности Альфи тоже завопил на всю катушку. Я в панике попытался заткнуть ему рот рукой, но, понятное дело, его это не успокоило. Альфи лишь задергал головой. Я испугался, осознав, что в приступе ярости и бессилия могу запросто задушить ребенка.

Изо всех сил я ударил кулаком по подушке – еще и еще.

– НУ ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ЗАТКНЕТЕСЬ НА ХРЕН?! ПОЧЕМУ НЕ ДАДИТЕ МНЕ ПОСПАТЬ, МАТЬ ВАШУ!

Я поднял голову и увидел, что в дверях стоит Катерина.

Судя по выражению ее лица, я не очень хорошо справлялся со своими обязанностями. Она взяла Милли на руки и шепнула ей, что отнесет ее в кроватку. Должно быть, Катерина передала какой-то шифрованный сигнал, потому что Милли покорно согласилась.

– Я так и собирался поступить, – неубедительно проговорил я. – Справился бы и один. – Катерина молчала. – Тебе нужно поспать! – прокричал я ей вслед с запоздалым вызовом.

– Милли проснулась из-за Альфи? – прямо спросила она, возвращаясь в спальню.

– Да… ну то есть, я встал и все такое, но он не хотел успокаиваться.

– Отлично, завтра Милли весь день будет в дурном настроении. – Катерина раздраженно вздохнула, и тут я обратил внимание, что она держит в руке бутылочку с молоком. – Почему ты не дал Альфи бутылочку?

– Время не пришло.

– Уже три часа.

– Да, сейчас время пришло, но когда он начал кричать, время еще не пришло. Ты сказала не кормить его раньше времени. Я лишь делал то, что ты сказала.

Катерина взяла Альфи на руки и сунула ему в рот соску.

– Я сам его покормлю. Сказал же, что сегодня все сделаю сам. Ложись и постарайся заснуть.

Она передала мне ребенка и бутылочку, но вместо того, чтобы вернуться на свой диван, забралась на нашу двуспальную кровать, откуда могла следить, как я кормлю Альфи.

– Не держи его так, иначе у него ничего не получится, – сказала Катерина тоном стороннего наблюдателя.

Я просто был обязан проигнорировать это неуместное замечание, и Альфи, разумеется, тут же начал с криком вырываться.

– Что ты делаешь? Почему ты нарочно все делаешь не так?

– Вовсе не нарочно.

– Дай его мне, – она встала и забрала у меня ребенка.

Я угрюмо залез под одеяло и откинулся на подушки, исполненный гнева и отчаяния. С ритмичным довольством Альфи сосал молоко, расслабившись в материнских руках. Как только он начинал тормозить, Катерина хлопала его по ножкам. Такое впечатление, будто в этих пухлых складках затерялась тайная кнопка, о которой знала только Катерина, – нажмешь, и противоположная часть тела начинает всасывать пищу. Даже сейчас, полный обиды и возмущения, я подумал: как же замечательно, что она все обо всем знает.

Наконец, Катерина легла рядом, и я благоразумно решил не настаивать, что запросто справился бы и сам.

– Поспал всего полтора часа, – простонал я в надежде на сочувствие.

– Я обычно сплю меньше, – парировала она.

Ребенок был сыт, переодет и согрет. Разумеется, теперь он заснет. Молча и неподвижно лежали мы рядом, прекрасно понимая, что ждем первого скрипучего стона из коляски. Словно пациенты в кресле стоматолога, мы не могли расслабиться: вот-вот взвизгнет бормашина – первый раздраженный крик, предвещающий, что наш ребенок снова собирается впасть в свое излюбленное и прискорбное состояние. Когда это случилось, я почувствовал, как Катерина рядом со мной дернулась. Чья сейчас очередь? Похоже, ничья. Стоны все учащались, их требовательность нарастала, но никто из нас не подумал изменить безнадежно оптимистичную позу спящих. Мы напоминали супружескую пару, принимающую солнечные ванны под проливным дождем.

– Давай попытаемся оставить его в покое, – сказал я, когда крик перешел в полноценное завывание.

– Одна я такую роскошь себе позволить не могу.

– Но сегодня же я дома. В эту ночь можно показать, что мы не всегда будем плясать под его дудку.

– Я не могу.

– Хотя бы до четырех.

Часы показывали 3:52. Я встал и закрыл дверь, чтобы Милли опять не проснулась. Катерина ничего не сказала – но она лежала лицом к циферблату. Альфи бился в сдавленных рыданиях.

По прошествии целой вечности, а именно в 3:53, Катерина сердито прихлопнула голову подушкой. Думаю, она хотела этим мне что-то продемонстрировать – ухо из-под подушки осталось торчать. По мне, так уровень громкости младенца уже зашкаливал, его маленькие легкие и слабые голосовые связки не способны на бо льшую мощность. Тем не менее, в 3:54 крик неожиданно приобрел квадрофоническое гиперзвучание, мощность и ярость его удвоились. Обычно в такие минуты на сцене запускают фейерверк, а хор дружно гаркает во всю мочь. Откуда у него столько сил? Откуда он черпает стойкость и целеустремленность среди ночи, когда родители, раз в двадцать превышающие его весом и силой, уже несколько часов как готовы выбросить белый флаг? Теперь я понимал, почему в прежние времена матери беспокоились, что раскрылась большая металлическая булавка, удерживающая подгузник, и воткнулась ребенку в ляжку, – крик Альфи был полон муки. Даже у меня зашевелилась мысль, что он проткнул себя булавкой, – а ведь мы пользовались одноразовыми подгузниками.

Яростные вопли продолжались на протяжении 3:55 – по-прежнему на полной мощности, но ровно в 3:56 переключили передачу, и звуки сделались короче и сумбурнее. Это были напряженные, мучительные, недоуменные выкрики. "Мать, о мать, почто оставила меня ты?" И хотя мать лежала спиной ко мне, я догадался, что теперь и она плачет. В первые месяцы, когда Катерина кормила грудью, я пытался убедить ее, чтобы она не бросалась к ребенку по первому зову. Как только ребенок начинал хныкать, Катерина кидалась к коляске, из ее глаз брызгали слезы, а из груди – в полном соответствии с учением Павлова – молоко. Ничего не оставалось, как пойти на попятный. Иначе ей грозило полное обезвоживание.

Я чувствовал себя так, словно причина ее слез – во мне. Да, на этот раз я был мучителем – кто как не я заставил бедную мать встать посреди ночи, кто заставил слушать, как кричит и корчится в страшных муках ее родное дитя… Хотя все эти крики и бесили меня, сердце мое разрывалось совсем не так сильно, как разрывалось сердце Катерины.Я мог запросто от них отстраниться, отключить ту часть своего мозга, которой осознавал страдания ребенка. И сейчас я учил Катерину сделать то же самое. Я учил ее стать похожей на мужчину. Возможно, в том состояла месть моего подсознания. Днем Катерина заставляла меня походить на женщину: понимать настроение и потребности ребенка так же, как это делает она. Дневные часы определенно принадлежали Катерине. Но посреди ночи настал мой черед. Я заставлял ее читать те места в книгах, которые подтверждали мою правоту, я предъявлял ей письменное доказательство своихслов: не следует бросаться к ребенку всякий раз, когда он плачет, надо ожесточиться, привязать себя к мачте и терпеть стенания ребенка, чтобы он смог научиться засыпать самостоятельно. Но хотя Катерина и проявляла абстрактнуюготовность к восприятию этой идеи, осуществить ее на практике не удавалось.

Хоть с какой-то стороны я мог показать себя лучшим родителем, чем Катерина. Было нечто, дававшееся мне легко, а ей вовсе недоступное. Есть, наверное, какая-то ирония в том, что у меня открылся талант не обращать внимания на детский плач. Но мне требовалось найти в этом положительную сторону, и я ее нашел. Гораздо лучше, чем у Катерины, у меня получалось лежать на кровати и ничего не делать. Поэтому в 3:56 я сочувственно спросил, как она – терпит ли?