Кошкин стол - Майкл Ондатже

Нам на три дня запретили пользоваться бассейном. После той выходки со стульями под воздействием «белой биди» мистера Дэниелса нам оставалось только шляться вдоль бортика и делать вид, будто вот сейчас возьмем и прыгнем. Собравшись в штаб-квартире в генераторной, мы договорились выяснить все что удастся о соседях по «кошкиному столу» — каждый будет собирать сведения самостоятельно, а потом поделится с остальными. Кассий сообщил, что мисс Ласкети, томного вида дама, сидевшая с ним рядом, то ли случайно, то ли нарочно «задевала ему письку» локтем. Я объявил, что мистер Мазаппа, который надевал, превращаясь в Солнечного Луга, очки в черной оправе, делает это только для того, чтобы казаться вдумчивее и внушительнее. Однажды он достал их из нагрудного кармана и дал мне посмотреть — оказалось, что в них самые обыкновенные стекла. Все мы сошлись на том, что в прошлом у мистера Мазаппы скрыты какие-то тайны. Рассказывая анекдоты, он любил заключать их одной и той же фразой: «Как сказано в Писании, мне довелось в свое время полазить по сточным канавам».

Во время одного из таких военных советов Кассий сказал:

— Помнишь сральники у нас в Святом Фоме?

Была середина дня, он лежал, откинувшись на спасательный жилет, и посасывал сгущенное молоко из банки.

— Хочу сделать одну вещь, прежде чем сойду с этого корабля. Я не я буду, если не посру в эмалированный капитанский унитаз.

Я снова прибился к мистеру Невилу. Он ведь вечно таскал с собой чертежи судна и запросто показал мне, где едят и спят механики, а где находится капитанская каюта. Показал, как тянутся во все помещения электрические провода и даже как именно раскинулись по нижним уровням «Оронсея» незримые механизмы. Об этом я уже имел представление. В моей каюте за стенной панелью постоянно вращался ведущий вал судового винта, и я часто прикладывал ладонь к нагретой древесине.

А главное, он рассказал мне о тех днях, когда занимался демонтажем, о том, как на «кладбище кораблей» океанский лайнер превращают в тысячи ни на что не похожих фрагментов. Я понял — именно это я, наверно, и видел тогда в дальнем углу гавани Коломбо, где резали на куски судно. Его превращали в полезный металл — из корпуса можно сделать речную баржу, а листы с трубы пустить на обивку цистерны. Мистер Невил объяснил, что для этой разрушительной работы всегда выбирают дальний угол гавани. Отделяют ценные сплавы, сжигают древесину, а резину и пластмассу переплавляют и закапывают в землю. А вот керамику, металлические краны, электрические провода снимают и используют по новой, так что среди работников мистера Невила были, как мне представлялось, и мускулистые здоровяки, дробившие деревянными кувалдами стены, и те, кто снимал металлические пластины, электрическую фурнитуру и дверные замки, — этакая воронья работа. За месяц их труда судно исчезало бесследно, лишь в иле какого-нибудь эстуария оставался голый скелет, кости на корм собакам. Мистер Невил занимался своим ремеслом по всему миру, от Бангкока до Баркинга. И вот теперь он сидел со мной, припоминая все порты, в которых ему довелось побывать, и задумчиво крутил в пальцах кусочек голубого мела.

Работа, понятное дело, небезопасная, пробормотал он. И очень больно сознавать, что ничто не вечно под луной, даже океанский лайнер. «Даже трирема», — добавил он, пихнув меня локтем. Он участвовал в разборке «Нормандии» («самого красивого корабля за всю историю») — та лежала, обугленная и полузатопленная, в водах американской реки Гудзон.

— Но даже в этом есть нечто красивое… потому что на кладбище кораблей вдруг обнаруживается то, чему можно дать новую жизнь, что можно возродить в автомобиле, или в железнодорожном вагоне, или в виде лопаты. Берешь частицу старой жизни и прививаешь ее к чужеродной новой.

Мисс Ласкети

Многие за «кошкиным столом» смотрели на мисс Ласкети как на старую деву, а мы — скорее как на развратницу (локоть на ширинке у Кассия). Была она гибка, но бледна, как голубка. Солнце не жаловала. Шезлонг ставила в прямоугольниках густой тени и читала там детективы — яркие светлые волосы поблескивали в добровольно избранном полумраке. Она курила. Они с мистером Мазаппой одновременно вставали после первого блюда, извинялись и выходили через ближайшую дверь на палубу. О чем они там говорили, осталось тайной. Друг другу они не подходили совершенно. Впрочем, смех у нее был очень необычный — этакие грубоватые раскаты. Удивительно, ведь исходил он из хрупкого тела скромницы. Раздавался он, как правило, в ответ на одну из скабрезных историй мистера Мазаппы. Ей случалось напустить на себя загадочность. Однажды мы услышали от нее фразу: «Почему, услышав слова trompe l'oeil[11] я непременно думаю об устрицах?»

А так у нас не было почти ни единой зацепки относительно прошлого и профессии мисс Ласкети. Мы-то считали, что мастерски отыскиваем всяческие ключи, пока ежедневно обшариваем корабль, однако вера в истинность наших находок прирастала очень медленно. Какая-нибудь фраза за обедом, или случайный взгляд, или покачивание головой. «Испанский язык хорош для любви, верно мистер Мазаппа?[12] — заметила мисс Ласкети, а он подмигнул ей через стол. Мы постигали мир взрослых, просто находясь среди них, мы чувствовали, как проступают закономерности, — некоторое время все построения держались на этом вот подмигивании.

Одна из особенностей мисс Ласкети заключалась в том, что она очень любила поспать. Спала по ночам, да и днем, в определенные часы, с трудом держала глаза открытыми. Было видно, как она борется с собой. Чувствовалось в этой борьбе что-то трогательное, будто протест против несправедливого наказания. Вот она читает в шезлонге (а мы идем мимо) — голова медленно клонится на книгу. В ней была некая призрачность — мы выяснили, что она еще и лунатик, а на судне это крайне опасно. Я так и вижу ее — мазок белой краски на фоне темного вздымающегося моря.

Что ждало ее в будущем? Что таилось в ее прошлом? Она, единственная за «кошкиным столом», заставляла нас сделать движение навстречу, попытаться вообразить себе ее жизнь, придать ясность смутному ее отображению в неведомых гранях наших душ. Признаю, если бы не Рамадин, мы с Кассием не стали бы тратить на это силы. Рамадин всегда был самым щедрым из нас троих. Но как бы то ни было, мы впервые начали осознавать, что чужая жизнь может быть устроена несправедливо. Помню, у нее был при себе «пороховой чай», который она размешивала за столом в чашке кипятка, а потом, прежде чем удалиться, переливала в термос. Видно было, как вспыхивали ее щеки, когда напиток резко выдергивал ее из сна.

Сравнение «бледна, как голубка», видимо, пришло мне в голову под влиянием сделанного позднее открытия: оказалось, что с мисс Ласкети путешествуют штук двадцать-тридцать голубей — они где-то сидят в клетке. Она «сопровождала их в Англию», но упорно отказывалась обсуждать вопрос, зачем именно едет с ними. Позднее я услышал от тетушки Флавии, что некая пассажирка из первого класса поведала ей: мисс Ласкети, мол, неоднократно видели в коридорах Уайтхолла.

Словом, получалось, что почти у всех за нашим столом, от молчаливого портного мистера Гунесекеры, владельца магазинчика в Канди, до балагура мистера Мазаппы и мисс Ласкети, были крайне интересные причины ехать в Англию — даже если об этих причинах не заговаривали или вовсе не подозревали. Несмотря на это, стол наш оставался самым «затрапезным» на «Оронсее» — а вот те, кто сидел за капитанским столом, постоянно превозносили значимость друг друга. Небольшой урок, преподанный мне в путешествии. Важные и интересные вещи, как правило, происходят тайно и вдали от власть имущих. За главным столом, где всех объединяет привычная риторика, не случается ничего по-настоящему значительного. Те, у кого уже есть власть, так и скользят по привычной, ими же для себя проложенной колее.

Девочка

Был на борту один человек, с виду ну начисто лишенный значимости, и это была девочка по имени Асунта. Мы не сразу узнали о ее существовании. Выглядела она заморышем, а из одежды у нее, похоже, имелось лишь выцветшее зеленое платье. В нем она и ходила все время, даже когда штормило. Была она глуха и от этого казалась еще более хрупкой и одинокой. Кто-то за нашим столом раз удивился, как это она наскребла денег на путешествие. Однажды мы видели, как она тренируется на батуте, и, когда она повисла в воздухе, окруженная безмолвным пространством, нам показалось, что перед нами совсем другой человек. Но стоило ей спрыгнуть на палубу, вся ее ловкость и сила куда-то пропадала. Была она бледна, даже для сингалезки. И очень хрупка.

Она очень боялась воды. Нам нравилось дразнить ее, когда она шла мимо бассейна: мы прикидывались, что сейчас ее обрызгаем, — потом Кассий вдруг передумал, прекратил это делать сам и нам запретил тоже. Тогда мы впервые заметили в Кассии проблеск милосердия, заметили, что с этого момента он начал бросать на девочку застенчивые взгляды. Похоже, Сунил, «Хайдерабадский мудрец» из труппы «Джанкла», за нею присматривал. В ресторане он сидел с ней рядом — за тем же столом, что и Эмили. — и время от времени поглядывал на наш стол, изумляясь, как сильно мы шумим.