Заморозки (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

На сорок восемь — столько было достойнейших.

Зал хороший, с высокими потолками. На стенах, вопреки традициям, мозаика: колхозники убирают хлопок на фоне далёких гор с одной стороны, и рабочие читают газеты вокруг какого-то станка — с другой.

Все столики были составлены в один большой стол. Единство, одна большая семья.

На столе много чего стоит, не сразу и разглядишь. И вино есть, и коньяки, и водка тоже. Почему бы и нет?

Все серьёзные вопросы творческие люди решают за столом, в неформальной обстановке, и потому Лиса и Пантера меня предупредили, что вина пить не станут категорически. Пророк не велит. Серьёзные вопросы требуют трезвой головы. А вопросы и в самом деле серьёзные. Каждый журнал в определенном смысле государство. Зависимое, вассальное, но государство со своими интересами. И между журналами порой ведутся войны. Потому важны союзы оборонительные и союзы наступательные. Для московских журналов мы — парвеню, мы провинция, которая должна быть счастлива уже потому, что Москва нас замечает. С ними союза не сваришь, какой может быть союз между генералом и лейтенантом? Да хоть и майором? Журналы немосковские — другое дело. Ташкент — столица, но в глазах Москвы та же провинция, потому у ташкентских литераторов к московским журналам накопилось немало претензий.

Толстые столичные журналы не жалуют наш жанр — фантастику, приключения, детективы. Считают его низким. Не чтение, а чтиво. «Новый Мир», «Знамя», «Москва», «Октябрь» — это киты, это Большая Литература, на этих журналах покоится российская словесность, и поэтому бумагу им дают в первую очередь. А остальные журналы публикуют невесть что. Продукт для невзыскательной публики. Им бумагу из остатков. А лучше бы и вовсе прикрыть, поскольку они в угоду занимательности приучают нашего самого вдумчивого читателя в мире к различным трюкам, завлекательным, но беспочвенным фантазиям, даже к мистике, когда в то время как на повестке дня произведения, различные по форме (производственный роман, лирический рассказ или колхозная повесть), но обязательно на платформе социалистического реализма, единственно верного направления в литературе, направления, не допускающего никаких отклонений в ущерб нравственности, тем более в обстановке международной напряженности.

А периферийные, провинциальные журналы тоже хотят жить и расти. И почему-то считают, что их публикации ну ничем не хуже московских. Но поодиночке любой периферийный журнал ущучить легко, где «Москва», а где «Степь», «Байкал» или вот «Звезда Востока» — при том, что тираж той же «Звезды Востока» был шестизначным. В том числе и потому, что журнал публиковал фантастику и детективы, да. И вот «Поиск» в лице Лисы и Пантеры задумал создать коалицию журналов, не презирающих острый сюжет, а, напротив, любящих и публикующих интересные повести и рассказы. Такие повести, которые читаешь махом, не отрываясь от журнала.

Начали пиршество с чая. Разлили его по пиалкам, понемногу, граммов по сорок, и я было подумал, что не чай это. Попробовал осторожно. Оказалось — чай. Выпил — и тут же закусил чем-то вроде карамельки, но на виноградном сахаре, на глюкозе.

Умно! Не водка открывает застолье, а чай. Кофеин стимулирует мыслительные процессы, глюкоза питает маленькие серые клеточки. То, что нужно для игры в шахматы. А что хорошо для шахмат — хорошо и для любых мыслительных процессов. Один английский мастер посчитал, что сто граммов виски снижает силу шахматистов на одну ступень. Гроссмейстер начинает играть в силу мастера. А если триста граммов выпьет — то в силу шахматиста-разрядника. Если вообще сможет играть. Триста граммов виски не каждый английский гроссмейстер одолеет, я имею ввиду — разом, залпом, из кружки Пушкина.

В уголке устроилось инструментальное трио: чанг, рубаб и дойра. Играют тихо и приятно. Если в ресторане оглушительная музыка — значит, будьте осторожны. Громкие звуки притупляют вкусовые рецепторы, медицинский факт. Могут подсунуть несвежее. А тихая музыка, напротив, пробуждает эти рецепторы, tafelmusik на обеде герцога, маркиза или графа — дело обыкновенное.

Пьём чай. Кушаем конфетки. Не спешим. Разговариваем. Разговаривать легко: музыка тихая, а когда говорим мы — все поблизости стихают. Слушают. Уважение выказывают. Мы тоже говорим негромко. То есть Лиса и Пантера с редколлегией журнала говорят. А я помалкиваю. Для Узбекистана диковина, что женщины заправляют литературным журналом, экзотика. Ничего, пусть привыкают. Паша Ангелина, Терешкова, мало ли знаменитых женщин?

Но об этом я не говорил. Об этом я молчал. Смотрел на присутствующих — и молчал. Женщин было мало. Кроме Лисы и Пантеры одна всего. Сидела рядом со мной. С одной стороны она, неизвестная мне женщина лет пятидесяти пяти, по виду узбечка, с другой — Надежда. Честь для меня, да. Большая. Неизвестная женщина время от времени спрашивала о всяких пустяках, не давая совсем уже зачахнуть. Я отвечал максимально собранно: да, студент, да, медик, нет, не писатель, не поэт, да, работаю в журнале, редактор-читатель, есть такая должность. Это? Это ливийский орден, Капитанов Революции. Было дело, там, в Ливии.

Я был при наградах, по протоколу положено. Восток, он не только по одёжке встречает.

Ранен? Да, ранен. Но выздоровел. Слава медицине!

Женщина наполнила две рюмки, одну мне, другую себе. Водка. Наша, «Столичная». И что мне оставалось делать? За медицину!

А «Красную Звезду» за что? Помог обезвредить опасного преступника. Как помог? Он в меня стрелял, время тратил, пока другие его обезвреживали по-настоящему. Да, опять ранен. Царапнуло. Вот, видите, седина.

За вернувшихся в строй?

Выпили по второй. Смотрю, на нас уже смотрят. Я-то ладно, я человек русский, для меня водка — что для медведя мёд, но восточная женщина?

Звезда Героя? Совершил, было дело. Но во время войны тысячи людей совершали большее. Каждый день. Просто мы мало знаем. Да, тоже был ранен. Случайно. За тех, кто воевал?

И в третий так же точно.

Фактически, на пустой желудок, чай и пара карамелек — не закуска.

Впрочем, рюмки не сказать, чтобы слишком уж большие. Граммов по пятьдесят. В итоге — сто пятьдесят. Стоп. Дальше не стоит. И так выпито больше, чем предписано Пророком. Аккурат на сто пятьдесят граммов больше. Единственное оправдание — пил вынужденно, а вынужденно не считается, так и в Коране сказано. И великий Абу Али ибн Сина тоже дозволял. Меня вынудила ситуация, как я мог отказать ханум?

Я повернулся к ней, спросить, а кто, собственно, она такая? Писательница? Поэтесса?

Но её уже не было. Может, отошла куда-то. Сто пятьдесят для женщины — много.

Нужно бы и мне — освежиться.

Я осторожно встал из-за стола. Нет, не шатает. В конце концов, сто грамм с прицепом — для здорового мужчины не доза. К тому же сладкий чай помогает печени справляться с алкоголем.

Встал, но заметил — смотрят на меня с каким-то испугом. Ждут, что я начну буянить? Непохоже. К испугу примешивается и сострадание, словно меня пометил Ангел Смерти, ага, ага. Начитался завлекательных, но беспочвенных фантазий, и приукрашиваю жизнь, воображая себя то советским разведчиком в тылу врага, то, напротив, контрразведчиком, а то и вовсе этаким Мельмотом, кочующим по временам и весям волею пославшего его Князя.

Нет, определенно сто пятьдесят натощак — это не для меня.

Перед умывальником я машинально полез в карман пиджака, где лежал платок. Руки вытереть. Но вместо платка вытащил листок бумаги, на котором было написано твердою рукой, но наскоро: «Живите, но оглядывайтесь».

Странно. Откуда ему взяться, листку? Почерк, скорее, женский, но тут я не эксперт. Лиса или Пантера? Их почерки я знал. Не они. Оставалась моя соседка по столу.

И что это означает?

Я вернул листок обратно в карман. Руки можно вытереть бумажным полотенцем, что висело на специальном держателе. Культура!

— Можно вас спросить?

Я не вздрогнул, но только потому, что был слегка пьян и расслаблен.

Я оглянулся.