Переворот - Иван Кудинов

— Ну, кроме Кулагина Михея, Семен Стрижкин да еще Андрон Стрижкин, — помедлив, сказал Пашка. — Этим повезло: оба здоровые вернулись. Семен жениться вот надумал, скоро свадьба. Федор Сивуха, дядьки Митяя сын, тоже прибыл… на костылях. А недавно и Мишка Чеботарев заявился, с «Георгием» на груди…

— Ясно. Фронтовики есть. Да, видать, на перинах-то мягких приспали память, позабыли, что была революция. Так, выходит? — глянул на брата. Пашка пожал плечами: революция представлялась ему не более, как отдаленная, стороной прошедшая гроза.

— Дак революция ж была где-то там… кажись, в Москве да Питере? — осторожно заметил он.

— Революция была не только в Питере — во всей России.

Пашка смущенно улыбнулся:

— Да я, братка, толком-то не знаю, до нас тут только слухи доходят. Вот Михей про Ленина рассказывал: будто без него сейчас мужику нет пути… А Епифан Пермяков, первейший подсевала барышевский, говорит, что Ленин хоть и присвоил себе русскую фамилию, а сам немецкого происхождения, потому и служит немцам…

— А ты поменьше слушай таких, как Пермяков, — сказал Степан. — Ленина я видел своими глазами, вот как тебя.

— Неужто? — не поверил Пашка. — И разговаривал… как со мной?

— Нет, разговаривать не довелось, врать не буду. Но слышать — слышал. Товарищ Ленин так и сказал: революция — это всеобщее равенство, братство и справедливость. А какая тут справедливость, в Безменове, если всеми делами заправляет Барышев да в пристяжке с ним отец Алексей? Какое может быть равенство с ними у того же Михея Кулагина, который воротился с войны покалеченным, а Барышев за войну еще больше, как вон мать говорит, мошну набил?

— Равняться с Барышевым нельзя, — согласился Пашка.

— А он и не захочет с тобой равняться, — усмехнулся Степан. — Выгоды для него нет. Стало быть?… — глянул с прищуром. — Стало быть, надо взять его за воротник да так тряхнуть, чтобы тырса из него посыпалась…

— Барышева… за воротник? — усомнился Пашка. — Да его вон целой артелью не смогли одолеть.

— Значит, артель была слабоватой. Другую надо сколотить. Покрепче да подружнее.

— Да он и разговаривать не захочет с вашей артелью, Барышев-то.

— Захо-очет, — твердо сказал Степан и не спеша достал из кармана револьвер, тускло блеснувший на солнце, переложил из ладони в ладонь, щелкнул затвором и внушительно прибавил: — А не захочет — заставим. Никуда не денется.

Пашка изумленно смотрел на револьвер, но мог отвести взгляда.

— Вот это да-а! Настоящий?

— Самый что ни на есть, — весело сказал Степан, пряча револьвер в необъятный карман своего флотского бушлата. — Вот так-то! А ты думал, революция голыми руками делается?

Когда подошли к дому, из проулка навстречу вышла незнакомая девушка. И Степан, увидев ее, невольно остановился: откуда такая взялась?

Пашка вежливо и чуть смущенно поздоровался. Девушка улыбчиво ответила, коротко глянула на Степана и прошла, словно ветерком опахнув.

— Чья такая? — спросил Степан, провожая ее взглядом.

— Учительша, — сказал Пашка. — Татьяна Николаевна. Вторую зиму у нас…

Степан смотрел ей вслед, пока не скрылась она за углом чеботаревского дома. И, ничего больше не сказав, отодвинул плечом жердяные воротца, вошел в ограду и остановился подле отца, который, стоя на коленях, пытался привернуть к саням новую оглоблю; жесткая сыромятная завертка подавалась туго. Степан опустился рядом с отцом, молча взял у него из рук мерзловато-похрустывающую завертку и стал прилаживать к полозу на самом его изгибе, время от времени поднимая голову и поглядывая на пустынную улицу, по которой только что, минуту назад, прошла безменовская учительница… «Чья она, откуда? Надо разузнать», — еще не зная для чего это ему нужно, решил Степан.

Многое на своем веку повидало Безменово. Хлебнуло и горького до слез, и сладкое хоть редко, а тоже бывало — взвесить бы на том безмене, с которого все началось… А началось без малого сто лет назад, когда вот здесь, где стоит теперь бревенчатый огородниковский пятистенок, в густом леске, от которого уцелело нынче лишь несколько заматерелых берез, построено было жилище — полуслепая крохотная землянка… И поселились тут двое пришлых людей, муж да жена, нестарые, крепкие, не исчерпавшие еще всех мирских радостей и утех. И была у них странная фамилия, скорее прозвище: Огородники. Откуда оно пошло, это прозвище, неизвестно. Во всяком случае, когда через несколько лет вокруг их землянки разрослась небольшая заимка, семья первопоселенцев состояла уже из пяти человек — к тому времени появились у них два мальчика-погодка и девочка… И как-то само собой вышло, что стали называть их не Огородниками, как раньше, а просто — Огороди и ковы. И еще одно выделяло их и даже ставило в особое положение — это безмен. Где они раздобыли столь редкую и необычную по тем временам вещь, никто не знал — то ли сам Огородник, умелец отменный, сладил его, на зависть другим, то ли привез его из тех дальних черниговских краев, откуда пришел, добираясь до этих прикатунских мест целое лето? Так или иначе, но именно безмен сыграл в его жизни роковую роль. Обладая столь ценной вещью, Огородник уже вскоре стал фигурой приметной и уважаемой не только у себя на заимке, но и в соседних деревнях, по всей округе. Не проходило дня, чтобы кто-то не являлся с просьбой: то одному, то другому что-то прикинуть, взвесить — и Огородник (теперь уже Огородников) никому не отказывал, хотя и не без оговорки: гляди, мол, поаккуратней, это тебе не телега либо соха, а тонкий струмент… В остальном же был он прост, бескорыстен, Огородников, и выгоды из этого никакой не извлекал. Случалось, правда, кому-то и не доверял «тонкий струмент», однако и в этом случае не отказывал, а брал безмен и шел сам, шел или ехал, если просители являлись с другого хутора.

Однажды он уехал — и не вернулся. Думали, загулял, что с ним случалось редко, но он и назавтра не вернулся… Нашли его через неделю верстах в трех от хутора, в глубоком овраге. Лошадь же вместе с телегой как сквозь землю провалилась. Безмен тоже исчез. Обнаружился он потом, спустя какое-то время, на заимке у братьев Барышевых. Они ж уверяли, что купили безмен у проезжих цыган и что безмен этот, если хорошо приглядеться, и вовсе не похож на огородниковский: у того и насечки были покороче, и хомуток не такой… И верно, с первого погляда — не похож. Но приглядеться, можно заметить, что насечки-то новые, вернее, старые удлинены, а хомуток… Да кто будет приглядываться — хомуток и хомуток. Так и осталось все без последствий, хотя разговоры ходили всякие… Ну, говори или не говори, а когда приспичит — иди и кланяйся теперь Барышевым. Да и не пойдешь с пустыми руками: долг платежом красен! А Барышевы — не промахи: своего не отдадут и чужого не упустят.

Такая вот история. Правда, в последнее время все реже и реже о ней вспоминают. Давно уж и людей тех, первопоселенцев черниговских, нет — есть Огородниковы, есть Барышевы, но это уже другие Огородниковы да Барышевы, по третьему или четвертому, а то и по пятому, как говорится, колену. Поди теперь разберись, что да как было, где правда, а где кривда.

Вот с тех пор деревня Безменовской и стала называться. Много воды утекло. Всего повидало Безменово на своем веку — и черные дни, и светлые праздники, горе, беда и радость случались рядом, рожденье и смерть… А коли рожденья — стало быть, и свадьбы. И любили ж безменовцы свадьбы справлять! Любили и умели.

Вот и нынешняя свадьба отличной была, не то чтобы лучше других, нет, скорее чем-то на другие не похожа. А чем? Вроде все, как и прежде: и венчанье, как полагается, по всем канонам, отец Алексей постарался, и тройка с бубенцами, и хлебом-солью встречали молодых, и невесту «умыкнуть» отчаюги безменовские попытались, чтобы получить потом «выкуп», да дружки жениха и невесты были начеку, и песен было спето не меньше, чем в прошлые времена, и слез пролито невестой ровно столько, сколько приличествует случаю, и блины поданы в свой черед, и на «блины положено», как водится в Сибири, тут не скупись, раскошеливайся!. Да только карман карману — рознь: способно тягаться с тем, кто тебе ровня. А нынешняя свадьба тем и отлична, что гости собрались разного пошиба — пестрая, разношерстная публика, от Ильи Лукьяныча до Митяя Сипухи. Барышев, понятно, занимает почетное место, напротив молодых, важный и самодовольный, в темно-синей паре тонкого английского сукна; но сквозь самодовольство проглядывало и недовольство: пара ли его родной племяннице Лизке Барышевой этот сумасброд Семка Стрижкин? Эх, его бы, Ильи Лукьяныча, воля, дал бы он этому голодранцу от ворот поворот! Говорил брату с племянницей — не послушались: любо-овь. Известное дело, бывает промеж молодых любовь, да только одной-то любовью сыт не будешь — тоже давно известно.

Вот и сидит Илья Лукьяныч важный, насупленный и прямой, будто аршин проглотил. Рядом с ним уже изрядно захмелевший, веселый и велеречивый отец Алексей, мотает гривастой головой и тщится умные речи говорить.