MCM - Алессандро Надзари

— За день работы одинаковую плату получили и те, кого наняли первыми, и те, кто пришёл в последний час. Пахавшие с утра остались недовольны, поскольку проделали большую часть работы — однако ж, мы не располагаем сведениями о продуктивности двух групп работников, — на что им резонно возразили, напомнив о договорённости трудиться за динарий в день, таков их неписаный контракт.

— Ха, из твоих уст эта притча прозвучала так, словно пришла к нам не из Нового, а из Ветхого Завета, благо что хоть без смертоубийств обошлось. А то и вовсе из средневековых книг по основам коммерции. Но суть в том, что под возделыванием виноградника подразумевается возделывание души. Не важно, в каком часу ты пришёл к религиозной мудрости, — важно, что пришёл. И поработал над этим. Рады всем. А уж размер награды, то есть спасение души, зависит от божьей воли. И потом, целее и больше одной — своей — души не получить. Так вот, предположим, что Выставка суть виноградник, но речь идёт уже не о будущем христианской души, а о будущем наций. Экспозисьон Универсель самой своей формой обещает, что не так важно, насколько поздно нация запрыгнула в локомотив технического прогресса, — в сотрудничестве и честном соревновании все страны придут к процветанию.

— Что не отменяет важность того, чтобы сесть на поезд пораньше и попасть в вагон своей нации. Вагоны первого и второго класса — ну, ты понимаешь. А кому-то и вовсе, к сожалению, грезятся роли машиниста и кондуктора.

В ответ на это Энрико лишь тяжело вздохнул.

— А ведь стрелки ещё должны где-то сходиться и получать энергию от часового механизма. Что там на пересечении линий? Площадь, сквер, дом?

— По-моему, там площадь Бретёй. Не ручаюсь только, — произносил он слова прерывисто, как если бы подзаводил извилины пружинного механизма памяти, — в честь кого из них, как и проспект. Но вряд ли последнего бурбонского министра или того, что служил Королю-Солнцу, хотя жаль: он был отцом Селестины дю Шатле.

— Моя очередь сказать: не припоминаю такого имени, — это заставило Энрико воссиять.

— Можешь считать, что она была французской Адой Лавлейс XVIII века, так что, скорее, это Ада Лавлейс — Селестина дю Шатле XIX века. Только при том маркиза поосновательней графини. И её Бэббиджем ни много ни мало сделался сам Вольтер.

— Солидно.

— Но, как я и говорил, вряд ли то её родитель. Была ещё парочка, присягнувших Возлюбленному: один был дипломатом-лизоблюдом, а второй — канцлером Франции, хранителем печати, военным министром и главой Ордена Святого Духа.

— Прекрасная память!

— Не особо. Просто недавно в кабаке обсуждали, слой чьих имён покрывает улицы.

— Что ж, лучшей подсказки, чем таковое описание, не найти.

— Да. Так или иначе, если усреднить по всему семейству, то получим, что стрелки сходятся на площади в честь чиновника. А это значит…

— А это значит, что бюрократия и послужит часовым механизмом. Красота какая.

— И вполне сходится с тем кавардаком, что от рождения бичует Импереспублику. Разве что нынешнее правительство наконец-то вселяет хоть какие-то надежды. Сплав кабинета любопытный, ему только на воле лидера и продержаться бы.

Энрико только сейчас заметил, что Мартин так и застыл в той позе — несколько подавшись вперёд, подобно персонажам с карикатур на злободневные темы, и с прижатым к бумаге ташенуром.

— А знаешь, что мы не учли в пылу измышлений? При ориентировании на местности двенадцать часов полагается принимать за юг.

— Но тогда мы будем иметь дело с чем-то вроде, если усреднить, шести часов и двадцати трёх минут, а 6:23 представляют для меня уже какие-то совершенно незнакомые библейские глубины. Да и без них ничего подходящего припомнить не могу, — и жестом сокрушения вывел себя из эксцентричной позы.

Последний взгляд на часы — и впору собираться. Вот уже топчут они лестницу, здороваются с кем-то из безынтересных соседей, спускаются на первый этаж, выныривают на улицу — и обратно примагничиваются к дому, чтобы впитать в себя заряд из кофейных чашек и смазанных конфитюром рогаликов. Теперь можно и на выставку. «К молотку», — как выразился Мартин. Энрико предложил добраться до площади Согласия омнибусом. Так они и поступили, по пути миновав Бурбонский дворец, искорёженный несуразно смотрящимся на нём наполеоновским портиком-намордником. Площадь Согласия также произвела на Мартина негативное впечатление. Подлинным пространством подавления счёл её, и эффект бы только аккумулировался, будь она окружена домами со всех сторон, а так — её энергия гасилась мягкой, но явно недостаточной декоративной зеленью и отводными каналами рю Руаяль и пон де ля Конкор, где поступающие токи либо стекали с моста, рассеиваясь в водах, либо — избери они другое направление — процеживались и трансформировались в здании более многострадальном, чем только что виденный Бурбонский дворец, то есть в Мадлен, фасады которых, по задумке, срифмовывались. Пале Бурбон хоть и перестраивали, но ему ни разу не угрожали превращением в вокзал; до чего зло и пакостно, словно экстраполируя и переворачивая католический образ Марии Магдалины: из места сакрального, места единения — в проходной двор.

Откуда эта мрачная энергия? От Луксорского обелиска, разделённого со своим близнецом. От него буквально веяло пустотой, а утраченный пирамидион заставил Мартина почти что увидеть, как в воздухе, вопреки гравитации, висит точка, которая и производит тёмные флуктуации. И наверняка сейчас по ту сторону Средиземного моря над парным обелиском находится такой же комок, также производящий нечто, и оба они откликаются на состояния друг друга, уравновешивают их и перенимают. И можно утверждать, что состояния эти описываются не только отталкивающими чертами, но и притягивающе-заряжающими. Тот, кто устанавливал обелиск на площади в центре города, как будто это чувствовал и сам, а потому и выбрал подобное размещение: потоки через центральную площадь должны быть многочисленны, но и быстры, здесь не должен скапливаться народ, он должен перемещаться дальше — такой вот контроль. Однако Мартин был способен почувствовать лишь то, что испытывал сейчас, а потому предпочёл более не задерживаться, ретируясь к выставочному входу № 1.

А вход и впрямь был похож на затейливый кокошник. Разве что с Марианной или её эквивалентом на вершине и двумя маяками по бокам. Энрико также обратил внимание на тот факт, что сея арка трёхнога, в то время как Эффелева башня, служившая входом предыдущей Выставки, — о четырёх ногах, но на том он и закончил, не продолжив высказывание каким-либо выводом.

И вновь барьеры, и вновь фильтры в виде ни много ни мало двух рядов пропуска: продажи билетов и их — пытался подобрать Мартин термин — безотлагательной консуммации.

— О, — едва не забыл Энрико, — возьми это. Только, прошу тебя, не повторяй утреннего опыта, смилуйся над вскипевшим мозгом!

— Я, конечно, постараюсь по старой дружбе, но что это?

— Bons-ticket… В общем, да, боны-билеты. Новое слово в любимом финансовом инструменте последней полусотни лет. Обеспеченный обмен на обычные разовые билеты или возможность получить скидку на платные услуги и аттракционы на территории Выставки, а также — для обитателей регионов — на проезд к выставке по железной дороге. В целом, неплохое вложение.

— То есть, несмотря на «Панаму», люди снова готовы довериться этой системе?

— Предшествовавший Суэц же и вправду удался, да и османовские bons de délégation[16] поспособствовали реализации градостроительных планов.

— Стало быть, устроители выставки решили обратиться непосредственно к тем, для кого она и предназначена, и их вложениями обеспечить их же предстоящее развлечение?

— Но ты учти, что предыдущие экспозиции были больше для профессионалов и специалистов. Эта же, по задумке, более открыта, праздник труда и труд празднества… Да, даже несмотря на то, что ты видел на входе.

— Марианна без покрывал, картина машинным маслом. Движима будущим, отправленным под залог. Испытывает терпение и лояльность своих граждан. Но… — Мартин осёкся и начал надеяться, что не произнёс ни одной из этих рубленых и раздражённых фраз вслух. По физиономии компаньона нельзя было сделать чёткий вывод, так что шанс не испортить день своим неожиданным нытьём ещё оставался.

Они неспешно отмерили шагами пропилеи древесных насаждений и оставили без комментария растянувшийся практически на всю длину аллеи гараж для личного транспорта. Занятно, конечно, что стоянку разместили внутри, а не вне пределов, несмотря на запрет пользования бисиклетами на территории Выставки, но, если подумать, причины на то довольно просты и поверхностны, обсуждать и впрямь нечего.

Спокойное представление достижений лесоводства сменилось площадью у моста Александра ІІІ, на котором в это время как раз загарпунивали из небесных пучин малый дирижабль, из которого, едва дождавшись трапа, высыпали с адреналиновым хохотом барышни и их кавалеры. Не сразу Мартин заметил, как корпус судна сочетается с выполненным в эклектике боз-ар окружением, в особенности мостом: к слоновой кости оболочке примыкала белевшая свинцовой краской гондола, под лентой иллюминаторов проходила гипсовая, со вставками красного золота, гирлянда, подобная той, что опоясывала мост, а некоторые консоли, кромки и скосы оттенялись серым пигментом, нос же был украшен расплывшимся по нему раззолочённым гербом, явно легковесным, — триумф возможностей, не хуже бронзовых фигур по углам моста, облачённых в торжественное золото, воспевавших потребовавшиеся для создания конструкции искусство, науку, промышленность и коммерцию. Впрочем, друзьям не удалось понять, что связывает каждую из Renommée с прильнувшими к ними аллегорическими ипостасями Франции эпох Карла, Ренессанса, Короля-Солнца и текущей.