MCM - Алессандро Надзари

— А вы ничуть не изволили измениться, сэр.

— Перестань.

— Нет уж, пока не сделаешь жирный намёк. Я мог бы провести тебя к ребятам, ради которых вырядился, как вчера. По меркам своей среды и обывателей они достаточно bizzare, но подойдут ли тебе?

— Хорошо. Я ведь не только учёных интервьюирую и составляю профиль их интересов. Есть некоторое любопытство, проявляемое не только мной, в сравнении подпольных и полулегальных радикальных групп здесь, на континенте, и у нас, на островах. По традиционным, социалистического и революционного толка, материала достаточно, нужна какая-нибудь оттеняющая экзотика. Чтобы не битва за набившие оскомину права угнетаемых масс, а нечто иное.

— Витиевато, mon ami[12]. Но кое-что и в самом деле есть. Или может быть. Весной что-то такое начало проклёвываться. Попробую протащить тебя — да и себя, чего уж, — на одно из собраний для неофитов, — было видно, что он напрягся, что-то подсчитывая. — Это потребует какое-то время.

— Я признателен уже за то, что после этого ты не бежишь от меня куда подальше — в полицию, например. — На самом деле, признателен он был за то, что Энрико-Генри косвенно подтвердил определённую информацию, а к рыцарям котелка и дубинки — или каково здешнее обмундирование? — он бы, разумеется, в жизни не отправился.

— Ха-ха. Тебе повезло. В этих апартаментах можно говорить не только это, но и столь неприличные слова на «б», как буры и боксёры, — храбрил он себя.

— А «Буэнавентура»? — раззадоривал Мартин его журналистскую жилку.

— Коль помнишь.

— О, бесстрашный наследник дома…

— Ни слова боле! Пока я ищу контакты, — а мне почему-то кажется, что редактору эта затея придётся по нраву, — не намерен ли ты, хм, изучить что-то более обыденное и безопасное? Ну, знаешь, такое, что собирает самые разные группы людей, разные культуры и всё такое?

— Позволь-ка прикинуть… А нет ли в городе какой заметной выставки?

— Ты знаешь, а ведь совершенно случайно именно этим летом именно в этом городе проходит очередная Exposition Universelle.

— Всемирная выставка! Какое восхитительное совпадение, какое заманчивое предложение! Нет, правда, мы бы так с тобой и обменивались письмами ещё год или два, не случись этот безудержный праздник жизни и техники. А ещё, пожалуй, даже выделю денёк, чтобы добиться встречи с кем-нибудь вроде Дюркгейма, а лучше всего именно с ним, если не для упрочения академических связей — я всё-таки особых постов в альма-матер не занимаю, — то хотя бы на человека посмотреть: поговаривают, у него весьма любопытные, основанные на нюансах взгляды.

— Не припомню такого имени.

— Вряд ли для прессы какой-то особый интерес может представить учредитель журнала с говорящим названием «L’Annee Sociologique»[13] или автор работы вроде «Правил социологического метода». Впрочем, мне казалось, что книжка с ободряющим названием «Суицид» должна была произвести… fou rire[14]? фурор? И, коль скоро речь в ней идёт о немецкоговорящих католиках и протестантах, заинтересовать французские власти и реваншистов. Уверен, вечерами кто-нибудь из них нет-нет, да и прыгнет в койку с этим томиком — и давай, по-девичьи подрыгивая ножками, уминая зефирку за щёчкой и повизгивая, перечитывать разделы о самоубийствах в германской армии. — Тут они оба прыснули. Мартин откашлялся и продолжил: — И потом, он, как я понимаю, не сдастся и всё-таки продавит идею создания в Сорбонне социологического факультета, несмотря на нынешнее сопротивление и непонимание. Так что надо успеть прощупать почву, пока он в шаткой позиции.

— Вот он: холодный и трезвый расчёт, который предстоит лечить тёплым…

— Пивом? Но-но, мы же не на родине!

— …И мягким…

— О!

— Солнечным светом! — прищёлкнул пальцами Энрико.

— О.

— Всё, пойдём уже на свежий воздух. Хотя нет, постой. Ты же просил раздобыть карту Выставки, — произнеся это, он полез во внутренний карман лежавшего на столе пиджака, свободно вместивший брошюру. — Ориентацию подобрали словно специально для прибывающих с восточных вокзалов.

— Для лучших друзей года — русских?

— Если и так, то вряд ли подобную географичекую заботу оценят: они, как помнится, прибывают не то на дю Нор, не то на де л’Эст — и пусть тебя не обманывает название второго: оба расположены по соседству на севере города. Но главный вход Выставки и впрямь чем-то похож на кокошник, сам увидишь. На карте он — вот этот треугольничек внизу, то есть на географическом востоке.

— И получается не прогулка по Выставке, гляжу я, но целое восхождение — анабасис.

— Ха, скорее, суть в том, что не получается — катабасис, пусть это и этапы одного сюжета. Хотя некоторые черты, скажем, одиссеевского катабасиса прослеживаются: тут и народы диких стран с края колониальной ойкумены, и многократное пересечение водного потока — не столь всеобъемлющего, как Океан, но и так сойдёт — и берега, мрачные от теней павильонов на набережной, и страшный безлиственный лес металлических каркасов, столбов и опор, и влажные туманы от паровых труб промышленных секций, и циклопический центральный русский павильон, натурально monstrum horrendum, informe, ingens, qui lumen ademptum[15]… Если, конечно, заказчики или редактор брошюры принимали это в расчёт. Впрочем, не удивлюсь, что так и было: сейчас каждый любитель философии и некоего — непременно с заглавной буквы — Знания состоит братом в шести обществах и в девяти — великим мастером.

— Ого, да с городской топографией я знаком хуже, чем думал, — Мартин несколько растерянно повертел карту. — Солидную площадь выделили. Хм, секундочку… — с этими словами он извлёк из жилета серебряные карманные часы и начал прикладывать их к карте.

— И откуда у британцев подобная тяга ко времени? Но продолжай, эта игра сулит увлекательное и яркое времяпрепровождение. Прямо как слово «времяпрепровождение».

— Нет, ну ты сам посмотри. Вот эта фигура, которую образуют Большой и Малый дворцы. Она похожа на молоточек, который должен ударить по горлышку сифона с дворцом Трокадеро и Мадагаскаром в вершине и откупорить переполненной всякой всячины, шипящий и искрящий сосуд. Но вместе с тем она похожа и на указывающую ход стрелку, помещённую на стрелке часовой. Или — а то и вернее — даже минутной. Если принять Север за двенадцать и верить указателю на карте, то получится что-то около одиннадцати часов и пары символических минут сверх того.

— Всё-таки обычно часовая стрелка короче, а минутная длиннее. В таком случае не без пары минут час ли выходит? Может, скорректировать по магнитному полюсу?

— Нет-нет, он где-то в районе островов Королевы Елизаветы, так что смещение только усилится. Что до стрелок, то могу напомнить: это лишь игра и хвастовство, условности допустимы.

— И вполне возможно, что в данном масштабе насыщение и классовое разнообразие содержания выставочных площадей как раз и придают стрелкам их относительные габариты.

— А и правда! — живейше подтвердил Мартин кивком своё согласие. — Итак, получается зачин последнего часа. Может ли быть это случайным намёком на подступающий конец уже не века, но эпохи? Знать бы ещё, когда эта эпоха началась — выяснили бы, чему эквивалентен её условный час. А до того, согласись, важно узнать, чья это эпоха. Мира, Европы, Франции? Менее или более приземлённых материй?

— Ну, хорошо, для начала можно попробовать выбрать Францию и восемьдесят девятый прошлого века. Тогда получится… Получится, что у очаровательной Импереспублики в запасе ещё почти десяток лет… Однако Марсово поле и Эспланада не за год появились, и, конечно же, их взаимное расположение определяется помимо прочего и изгибом Сены, а реки тоже изменчивы. Вдобавок, это если считать, что, случится нечто плохое, пробей часы двенадцать, что двенадцать вообще что-то значат. В наши годы негативные рефрены, безусловно, довлеют, но на всё той же Выставке нас из года в год пытаются убедить в обратном.

— А вот эта тема нуждается в отдельном разговоре и самостоятельной гипотезе, к которым мы обратимся уже на месте, — намекнул он Энрико, что не прочь уже и проветриться, как тот и предлагал, но… — Но вернёмся же к часу двенадцатому. Мы ведь говорим о «стрелках», которые не движутся. А потому — всё-таки позволь мне сейчас закончить, придерживаясь декадентской линии, — выходит, что мы имеем дело с символом постоянного угасания, символом вечно готовящейся сломаться машины, из краха которой родится новая машина, новая махина, которая также, ещё не появившись на свет, уже норовит ломаться. За это время страна может обзавестись новым Османом или идеей ещё более крупной Выставки, чьей волей этот символ угасания будет соскоблен с тела города.

— Раз ты избрал такой подход, я для контраста обращусь к христианскому опыту. Мне на ум приходит Матфеево Евангелие. Ты помнишь притчу о виноградаре и работниках?