Тропа тайкера - Павел Искра

В конце концов, он объявил, что сказать ничего не может, и что мой гороскоп — это сплошная тайна личности. И что я вообще не пойми кто, очень может быть, что меня в этот мир заслал сам сатана, а может, — он тут же поправился, — и кто-то другой. Но по этому гороскопу ничего определенного сказать нельзя. То есть, если подойти к делу формально, чисто по аспектам, то говорить он может очень долго, но это будет лишь относительной правдой,

— Все это, — кивнул он глазами на монитор, — все это ширма, маска, за которой на более тонких энергетических уровнях скрывается полная неизвестность. А что касается боли в спине — так это все от дурных поступков, совершенных в прошлых жизнях. А у меня как раз есть знакомый гипнотизер, который работает по коррекции кармы. Вот телефончик…

У меня, к несчастью, хватило дури пойти к этому «корректировщику». Не то, чтобы я так на него надеялся, просто привычка всегда идти до конца, не раз выручавшая в обычных делах, на этот раз сослужила дурную службу. Этот гипнотизер, встретивший меня в замасленном бархатном халате, с пухлым животом и рыжей, аккуратно подстриженной бородой, уложил меня на своей кровати в спальне, в ноги поставил маятник с направленным лучом на зеркальный качающийся диск, сам сел в изголовье и начал медленно, но чеканно считать.

— Раз… Два… Три… Четыре…

Теплая уютная комната стала постепенно исчезать, на месте красивых обоев появились полуразрушенные стены, над головой Из появилась выщербленная, совершенно неземная луна — прямо в корявом разломе посреди потолка. Из этого разлома и многочисленных щелей в стенах дул невыносимо холодный ветер. Я лежал в углу комнаты, свернувшись в клубок, насколько это позволяли искалеченные ноги. Все вокруг пропахло смесью пороха, кала и мочи. Я попробовал сесть, это удалось, хоть и с превеликим трудом. Но ноги совершенно не слушались. Я решил доползти до окна — это путешествие заняло полчаса времени. За это время, пока я полз, постепенно стали приходить ранее неизвестные воспоминания. Я уже знал, что мог увидеть за этим окном, если бы мне удалось дотянуться до подоконника. Только взорванный асфальт и руины. Деревья, что когда-то росли под окнами, распилили на дрова, а пни выкорчевали — и тоже на дрова. Люди разводили костры прямо в своих квартирах, когда налеты вражеской авиации разрушили ТЭЦ, а напротив, через дорогу, был зоопарк — от него осталось только беспорядочная груда камней. Всех зверей, когда голод начался, съели, а клетки разломали на прутья диких банд в городе хватало в те дни.

И еще я вдруг вспомнил свою мать. Она работала на оружейном заводе, и дома бывала очень редко. Время было военное, и работали там буквально на износ. Так что приходила она с миской ячменного супа, прибирала за мной, и назад уходила. Даже ночевать не оставалась. Я, конечно, понимал, что невозможно такое — не спать сутками, но совсем не обижался на нее. Дома спать было вообще невозможно — только впадать в ледяное забытье и мечтать о смерти. Если бы наша комната располагалась на верхних этажах, можно было бы попробовать переползти через подоконник и выпасть вниз, но первый этаж не давал никаких надежд. Во время каждого очередного авианалета я молил, чтобы бомба упала в ту дыру, через которую дожди заливали мою комнату, и хоть немного промывали полы от моего дерьма. Поэтому мать я совсем не осуждал, что она не оставалась со мной рядом — ни один здравомыслящий человек по своей воле бы здесь не остался. Или бы непременно сошел с ума.

Шел уже седьмой (а может девятый) день, когда я видел свою мать в последний раз. Я умирал от голода. Хорошо хоть всю неделю были дожди жажды не было. От нее страшная смерть, а от голода — ерунда.

В окно я так и не посмотрел, так как с удивлением услышал стук приближающихся шагов к дверям моей комнаты. Шаги были явно мужские. Я перекатился с живота на бок, чтобы рассмотреть, кого же могло занести в это проклятое Богом место. Дверь отворилась, и в комнату вошел «яйцерез» с автоматом на правом плече. Меня поразил серый блеск на его ресницах впрочем, с голодухи это могло и померещиться.

— Есть хочешь? — спросил офицер. Я отрицательно покачал головой. Мне действительно ничего не хотелось, поскольку мне было уже легко. Всего неделя, и не замечаешь ни голод, ни холод, ни дождь. И чувство полной безысходности, давящее ранее душу тяжелым камнем, уже будто бы растворилось во влажном холодном воздухе.

— Но у меня очень вкусно, — возразил мужчина и ловко, как фокусник, извлек откуда-то тарелку с дымящимся мясом, картошкой и овощным рагу.

— А у меня все равно нечем расплатиться.

— А я разве чего прошу? — удивился «яйцерез».

— В том-то и беда, что нет.

— Не пойму я тебя, малыш, — лицо мужчины приняло озадаченное выражение.

— Все просто. Честные люди все продают за деньги, и ничего больше не требуют. Другие, — я особенно выделил это слово, — обожают делать подарки. И за свои подарки заставляют расплачиваться до конца жизни.

— Может, ты и прав, малыш, — покачал головой мужчина, — но если ты сейчас не поешь, то жизни твоей недолго осталось.

— Вот и прекрасно. Если бы Вы зашли неделю назад, я умолял бы Вас пристрелить меня, а сейчас даже этого не попрошу.

— Ты не хочешь жить?

— Мне все равно.

— Если так, почему бы тебе не покушать?

— Зачем?

— Ну… чтобы сделать мне приятное…

Я рассмеялся ему в глаза. Нет, этот чудак все же смог немного повысить мое настроение и добиться своего — я взял тарелку и с удовольствием поел мясо и впрямь было восхитительным (и откуда он его взял в вымершем городе?). И даже с удовольствием слушал его дурацкий треп. И с еще большим удовольствием пил красное искристое вино из его фляги. Вкус вина показался до боли знакомым.

«Яйцерез» спрашивал меня про отца, мать, откуда я родом, ведь не мог же я всю жизнь здесь валяться. И вдруг мою память как прорвало. Я вспомнил трехэтажный дом из крепкого бруса, с двумя террасами и уютным камином в гостиной, средних размеров пруд во дворе, заливные луга за оградой, и за ними — лиственный лес. И горы вдали. Пасеку возле гречишного поля. И виноградники. Виноградники, равных которым не было нигде в мире! Красное, с иссиня-золотистыми искорками, где вы еще видели такое вино? Где вы еще пили такое вино? А у моего отца была монополия на производство и продажу этого вина — и она должна была мне перейти по наследству. Но кто-то, жестокий и сильный, все это у меня отнял.

И когда я все это вспомнил (спасибо «яйцерезу»), мне вдруг сразу захотелось жить. И я дал себе клятву наперекор всему выжить и мстить. И так, чтобы у этого жестокого и сильного земля под ногами горела, и чтобы он, как и я неделей раньше, молил о смерти.