Суровый воздух - Иван Арсентьев

«Воздушная тропа охотников» лежала вдоль железной дороги, по которой отступали фашистские войска. Этой дорогой летчики любили пользоваться при плохой погоде, когда все закрыто, видимость плохая. Такой линейный ориентир – самый верный компас. Но теперь перед их глазами не скользила привычная пара синеватых рельсов, не рябили поперечные шпалы – все залесено снегом. Дорога пустынна. Под крылом изредка мелькали развалины полустанков, каркасы взорванных мостов. почерневшие от копоти стены и печи и снова печи и стены сгоревших домов. Обилие поваленных и расщепленных телеграфных столбов говорило о приближении большого города. Приказ гласил – на город не заходить, и штурмовики, не доходя до него, развернулись и взяли курс на юг. Прошло двадцать минут с тех пор, как линия фронта осталась позади. Самолеты летели над оккупированной территорией. Смирнов прижимал машину к земле настолько низко, что Черенок видел, как мощные воздушные струи, срывающиеся с винта, сдували снежную пыль с уступов оврагов.

Вынырнув из глубокой балки, летчики выскочили на большую станицу и понеслись над крышами домов. Глаза их с жадностью искали, спешили определить, кто и что есть в населенном пункте. На улицах виднелись люди, но все мчалось с такой быстротой, что разобрать было трудно, кто они – враги или мирные жители. Но что это? В отлогой лощине, заросшей белыми от инея кустами, стояли серые коробочки.

– Раз, два, три… – начал считать Черенок, – семь… одиннадцать, пятнадцать танков!

Еще секунда, и на бортах коробочек летчики отчетливо увидели белые кресты с такой же грязной окантовкой, с какой были они и на Украине и на Дону.

Моторы «илов» взвыли. Самолеты круто пошли вверх. Заход на атаку. Атака! Пикируя, Черенок схватил в перекрестие прицела цистерну бензозаправщика, стоявшего среди танков, и нажал гашетки пушек. Цистерна, брызнув багрово-голубым букетом пламени, взорвалась. Огонь охватил стоявшие рядом танки.

– Так… – торжествующе шепнул летчик.

Еще нажим на кнопку – посыпались бомбы, и Черенок швырнул машину в высоту. Земля и воздух сотряслись. Ослепительные взблески рвущихся бомб скакали среди танков. Багровая река горящего бензина поползла по мрачному желобу балки. Из-под крыльев штурмовиков с глухими всплесками срывались ракетные снаряды. Стиснув зубы, летчики били из всех стволов. Шквал огня. Еще заход, еще атака. Вдруг совсем близко от крыла машины Черенка взметнулся белый дымок. Машину качнуло. Летчик повернул рули, но было поздно. В кабине ослепительно сверкнуло. Жгучая вонь тротила ударила в лицо. Приборная доска поплыла кудато вверх. Руки инстинктивно прижались к груди и потянули за собой штурвал. Промелькнуло несколько мгновений. Черенок как во сне провел по глазам рукой. Рука была в крови. «Ранен… – скорее догадался, чем почувствовал он, – быстрее к своим, на восток, курс – девяносто градусов».

Он нажал ногой на педаль руля поворота. И снова в глазах поплыл кровавый туман. Острая, режущая боль пронизала все тело. Невероятным усилием воли он заставил себя открыть глаза. Из правого унта хлынула кровь. Морщась от боли, летчик ощупал ногу. Кость была перебита. «Где ведущий?» – забегал он глазами по горизонту. Но другого самолета не было видно.

– Двести сорок! Двести сорок! – закричал он, вызывая ведущего: – Смирнов! Смирнов!

Прошла минута, ответа не было. Передатчик не работал.

«Хотя бы голос услышать! Может быть, Смирнов ищет меня возле цели», – пронеслось в голове.

Черенок лихорадочно завертел ручку настройки приемника, прислушался. В наушниках что-то защелкало, потом раздался треск и шорохи. Летчик настойчиво продолжал искать. Вдруг в наушниках вначале еле слышно, а затем все яснее и громче зазвучала, переливаясь, знакомая мелодия: «Широка страна моя родная».

– Москва! Родина! Страна моя родная… Я слышу! – воскликнул Черенок и, бросив приемник, с остервенением протер стекло часов. «Пятнадцать минут полета до аэродрома, – стиснув зубы, подумал он. – Надо их выдержать… Иначе плен… Смерть…»

Морозный воздух вихрем врывался в разбитую форточку кабины. Брызги крови, попадая на приборы, покрывали их темной пленкой. Тело, словно сжатое железными оковами, слабело. Руки цепенели. Черенку казалось, что полет длится целую вечность, хотя прошло всего восемь минут.

«Тринадцать танков… Кубань… Пятнадцать минут», – прыгали беспорядочные мысли. Голову, туго стянутую шлемофоном, ломило. К горлу подкатывала тошнота. Одолевало неотвратимое желание бросить штурвал и закрыть глаза. Теряя силы, Черенок встряхивал головой и летел, летел…

«Держись, Василий, – подбодрял он себя, – только до бугра… Уже недалеко. За бугром Кубань. За бугром свои… Ну же, еще немножко»… Но бугор проносился за бугром – справа, слева, а реки все не было. Неожиданно стрелки часов стали в глазах двоиться, троиться, вращаться. Число их возрастало с непостижимой быстротой. Циферблат уже казался не циферблатом, а однообразно вертящимся волчком. Черенок протер глаза. Рука машинально коснулась заглохшего приемника, и снова в наушники полился знакомый торжественный голос Москвы. «Где же, где же спасительная граница?» – выглядывал Черенок в форточку, и вдруг под крылом появилась ледяная полоса реки, окаймленная серой щеткой кустарников.

– Свои… – выдохнул он радостно.

Мотор заглох. Самолет планировал на посадку без колес. До земли оставались считанные метры. Черенок выровнял машину, потянул на себя штурвал и в тот же миг от острой боли потерял сознание. Никем не управляемая машина падала на землю.

Вечером, после полетов, в тесной землянке техников собрались экипажи полка. Летчики, техники, оружейники сидели на нарах, застеленных чехлами от моторов, теснились в темном тамбуре входа, где украдкой покуривали и приглушенно переговаривались. В землянке шло партийное собрание полка. Посредине, за столом, на котором стоял громадный жестяной чайник с водой, лежали листы бумаги и карандаши, сидел президиум. Собрание вел Омельченко. Рядом с ним сидел начальник штаба Гудов. Секретарь – полковой врач Лис писал протокол. Несгибающаяся в колене после ранения нога его беспокойно ныла. Он то и дело морщился, посматривал на свой сапог, выставленный из-под стола в проход. Гудов машинально чертил на листке одну и ту же жирную кривую стрелу. Выступал Грабов.

– Товарищи! – говорил он. – Сегодня нас постигла тяжелая потеря. Два наших боевых друга – командир майор Волков и старший лейтенант Черенков не вернулись с задания. Кто из нас не знал и не любил этих храбрых воинов, людей большой души и большого сердца. Они мужественно бились с врагом.

Голос Грабова дрогнул, и он замолчал, взглянул в глубь землянки. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает фитиль в перегретой гильзе коптилки.

– Сегодня, – продолжал Грабов, – шесть наших беспартийных товарищей подали заявления в партию, и мы приняли их. Теперь почти весь летный состав нашего полка – коммунисты, и нет нужды говорить о том, что в минуту необходимости каждый из нас не задумываясь отдаст свою жизнь за Родину. Вот она, наша отчизна! – взмахнул он рукой, указывая на расцвеченную флажками карту, висевшую позади стола. – Одна шестая света, двадцать два миллиона квадратных километров площади! А вот линия фронта. За ней лежит наша территория, захваченная врагом. Огромный, богатый край. Народ приказал нам вернуть эти богатства, изгнать врага. Тысячи наших людей на оккупированной немцами территории ждут от нас освобождения.

Грабов остановился, вышел из-за стола.

– Война тяжелая, товарищи. Поставлено на карту самое дорогое – свобода и счастье Родины. Будем смотреть правде в глаза. Некоторые из нас настроились, прямо скажу… неправильно. Я имею в виду не боязнь трудностей, не страх перед смертью или еще что-то такое позорное для советских людей, но какая-то обреченность или чрезмерное бравирование своей храбростью у некоторых наших товарищей наблюдается, есть. И это плохо отражается на боевой работе. Получается, как в той украинской присказке: «Нагадай козе смерть, а она и будет…»

– Товарищ комиссар, мы не боимся умереть, – прозвучал чей-то голос.

– Вот, вот, – горячо подхватил Грабов. – Красиво, очень красиво сказано, но ерунда! Самопожертвование, если оно не вызвано необходимостью, есть самоубийство. Грош ему цена. Капитан Гастелло совершил свой подвиг не как обреченный на гибель, отчаявшийся человек. Он направил свой горящий бомбардировщик в скопление вражеских машин с ясным сознанием, твердой волей, во имя победы жизни. Нам следует помнить об этом, товарищи, и отличать истинный подвиг, совершенный во имя любви к Родине, от ложных понятий о подвиге. Чего больше? Прилетает летчик с задания. Машина избита вдребезги. С горем пополам приземляется, и смотришь – рулит в ремонт. Казалось бы, есть над чем призадуматься: почему так получилось, как избежать этого в будущем? Так нет! Вместо критического отношения к себе, к своим действиям, он, видите, ли, позирует, самовосхищается. Посмотрите, мол, какой я герой – сто пробоин привез! Битых героев не существует.