Центр - Александр Морозов

В самые первые Борькины месяцы и годы муж оказал себя весьма сдержанным, но расторопным и ухватистым, толковым помощником. Катя не видела в том беды: отсутствие чрезмерных восторгов и сюсюканий отнюдь не повергало ее в клишированные сомнения некоторых подруг и знакомых типа: «А вдруг он не любит ребенка?» Говоря грубо, чего тут любить-то пока? Рожал ведь не он, ему достался на руки (когда встречал у роддома) лишь сверток атласного одеяла, внутри которого что-то посапывало и вздыхало. Тут не сюсюкать надо, а впрягаться, растить маленького человечка, чтобы рос крепышом и умницей, чтобы в срок и без осложнений отпало бы, растворилось умилительное, но недолговечное «ч», свидетельствуя второе рождение, на этот раз уже человека. Юра впрягся, как тому и полагалось, и действовал под направляющим руководством жены по всем правилам медицинских и семейных наук. Были даже и взрывы нежности, нечастые, неожиданные (на то они и взрывы), но предельно искренние, идущие от преизбытка энергии, а не сиропа. И хотя часто муженек не высыпался (Борька никаких глупых условностей, вроде деления на день и ночь, пока не признавал, «выступал», как и полагается тирану в семейном масштабе, без всяких регламентов и ограничений), а на работе период у него шел плотный — сначала защита диссертации, потом сразу же дали сектор, и на дистанцию утром необходимо было уходить в наилучшей форме, свежаком, но усталости и раздражения не обнаруживал. Не позволял себе обнаруживать. Катя видела (как не видеть, все ведь на ее глазах) эту параллельность усилий мужа, их внутреннюю сбалансированность и ни за какие дополнительные блага не согласилась бы нарушить эту тончайшую балансировку. Глупо и разрушительно было бы в эти стремительные их месяцы и годы пытаться произвольно, «со своей колокольни» расширять или ограничивать отдельные пункты его добровольно и сознательно взятого на себя расписания. Для нее-то Борька был, прежде всего и именно в самом начале, тельцем, частью ее самой, буквально ведь ее кровиночкой, о какой там личности можно говорить, всякому овощу свой срок, но мужчины — упрямый народ, им-то ведь вынь да положь собеседника, гомо сапиенса, партнера. Ну что ж, придет время, за Борькой не заржавеет, будет вам и гомо, будет вам и самый что ни на есть сапиенс, можете не сомневаться.

Опять же и насчет авторитета, который заимел муж среди разношерстной публики, пригревшейся у стены ТЭЦ, не имела она ничего против. Юра пользовался авторитетом, а не авторитет им. Другими словами, он держал дистанцию, с «людьми» общался по-людски, но посягательства на рубли, а тем более на время, принадлежащее семье или работе, пресекал в корне. Мужички эти, помощники да советчики, даже самые стопроцентные из них хапуги и барыги то есть, с разумной точки зрения, ведущие уже вполне бесперспективный образ жизни, по-своему были все-таки людьми деловыми. Они четко секли, когда и с кем имело смысл разводить бодягу, шакалить, раскалывать, словом, прохиндейничать, а с кем и «наше вам, Юрий Андреевич… Как супруга? Пацаненок? Молоко, говорите, предпочитает? Ну, ну, тоже дело. Подфарники не нужны? А то есть тут у одного, предлагает».

Кто через Юру и его «запорожские» страдания, кто и сам отметил спокойную, всегда уверенную в манерах и в расчетах, прекрасно одетую и с очаровательным младенцем на руках жену его Екатерину. Женщины особенно, они как-то инстинктом угадывали крепкую сконструированность ее жизни, то, чего многие из них лишены были, и пускались во все тяжкие, вываливали без разбора все свои драмы и водевили, все трагикомедии, связанные, как правило, с беспутными спутниками их жизни. «Ведь она же своего дурака посадит, Катерина Николаевна, а? Ведь как пить дать! Участковый приходил два раза, а она еще и телегу сочинила, подписи по подъезду собирает… Ведь дурак, ну что сделаешь?» — и ждали от нее, и почему-то даже не сомневались в оправданности ожидания, исчерпывающих слов, единственно правильного совета. За ней признавали право сильного, умеющего и оснастить и направить свой житейский корабль. Ее уважали, это бесспорно. Может быть, даже слегка и побаивались. У людей часто создаются преувеличенные, а то и вовсе фантастические представления о возможностях и намерениях людей, имеющих в жизни свое, непроницаемое для других направление.

Словом, она явно превращалась в леди Гончарову Чертановского уезда. И хоть все это играло ограниченную, явно подчиненную роль в ее жизни, но создавало мелкие удобства, что было отнюдь не лишним, создавало удобный микроклимат, во многих ситуациях позволяло обойтись «без нервов», которые полезно было поберечь для другого. Это было, наконец, тем, что прекрасно иллюстрировало сверхкраткую философию ее отца: «Надо держаться корней». Надо, кто же с этим спорит? Но, чтобы их держаться, надо сначала их пустить, эти самые корни.

…Так они шли дружненько тогда, он ее за локоток еще поддерживал, она скользила — снег оплавился от предмартовского солнца, смеялись оба. Да, вот как и сейчас, ровно два года назад, в конце февраля. Торопились весело, скользили через снежинки и смешинки к двенадцатому, дальнему своему подъезду. Вдоль длиннющего девятиэтажного белого бетона. И она что-то такое завела о сыне (неужели, неужели ничего не произошло бы, не заговори она тогда? Ну нет, от такой малости чтобы все зависело — это едва ли. Не раньше, так позже), а он, румяный и красивый, только что отсмеявшись, вдруг брякнул:

— Слушай, а ты ничего не замечаешь странного в этих домах? В общей конфигурации?

— Нет, не замечаю, — Кате легко говорилось, это был треп, ну, конечно же, самый обычный треп, и до подъезда рукой подать, какое тут «серьезное» можно было ожидать. — Ничего в них нет странного, — резвилась она, — ну вот ничегошеньки, Юрочка Андреич, ну вот это отсутствие всяких странностей, вот, если хочешь, это и можешь считать странностью. Но уж единственной. — Я бы не сказал насчет единственности. Кое-што вы и не приметили, любезнейшая. — Юра чего-то мудрил, если и держал хохму за пазухой, то слишком тянул. — Ну и чего же я не приметила? Что стандартные, это, что ль? Эту тему до тебя обсмоктали и высосали. На помочах мыслью тянитесь, Юрик, так что «с легким паром» вас. — Нет, Катя, — они уже дошли до подъезда, но он зашел вперед нее и теперь стоял, не давая пройти. — Нет, — продолжал он, озабоченно и смущенно, и лоб даже потер непроизвольно, — вот ты о чем подумай: дворов-то нет? — Ну и что? — сказала Катя, ибо чего тут было и говорить-то. — Как что? Нет дворов, понимаешь? Значит, у детей, которые здесь растут, их никогда и не было. У нас-то были, ведь говорят «дворовая команда», а у этих какая же команда может быть? — У кого это «у этих»? — холодновато уже остановила его Катя. — Не забывай, между прочим, что среди «этих» и наш сын, твой сын! — Ну вот, ну вот, — заспешил Юра, — я только об этом и хотел сказать. О Борьке то есть. У нас-то с тобой были дворы ну и… все, понимаешь, что с этим связано, что происходило в них. А у него — р-раз, и нет. Чисто поле — это пожалуйста, этого сколько угодно, а уж дворов… — Ну, дались тебе эти дворы… — Она ясно чувствовала, что внутри ее возникает злость, не яростная пока, нет, но злость. И не могла понять, откуда и на что. А муж уже завелся: — Это же такой период, это же эпоха… Ну, как ты не поймешь. Книгу знаешь такую, сам не читал, название только слышал — «Дворы моего детства». Так вот, как же теперь прикажете понимать? Детство-то у Борьки есть, счастливое, обеспеченное и всякое такое, а дворов нет. — Помолчал и, уже пропуская Катю вперед, в подъезд, добавил: — Ведь это же целое поколение, целое новое племя вырастает, вот черт… Откуда мы знаем, что у них в башках щелкнет не так… Не как у нас. А ведь щелкнет! Получается так: идет эксперимент, массовый эксперимент, и вслепую. — И продолжал и в лифте, и когда вошли в квартиру, наклонившись и расстегивая «молнии» на ее сапожках: — Не могу себя представить маленьким, понимаешь, совсем маленьким, когда все для меня только начиналось, и чтобы я бродил вдоль этих нескончаемых бетонных стен, необъятных, гладких глыбин. Они же выпрямляют извилины, а, Катя? Извилины мозга. Играть в прятки посреди степи — ну и удовольствие.

Катя отнюдь не намеревалась лелеять возникшую у подъезда неведомую (ибо неведомо на что) злость. Но все-таки не удержалась, оборвала: — За других не беспокойся. За Борю, в том числе. А вот твои извилины, наверное, и впрямь подраспрямились. — На том, насколько Катя сейчас помнила, этот их первый «дворовый» разговор и прекратился.

Он закончился тогда, этот разговор, потому, что таковы были требования жанра. А по жанру (как выяснилось позднее) это оказался самый настоящий «пробный шар». Вряд ли у Юры был обдуманный план этой «кампании». Даже наверняка не было. Кристаллизовалось и обдумывалось все у нее на глазах, потому что каждая стадия кристаллизации, каждый пункт обдумывания тут же ей и докладывался. Юра ничего не утаивал, любой вздор, приходящий на ум (вздор — на ее взгляд. Чем же еще, кроме вздора, считать прикажете?), тут же волок на свет божий, на суд людской, на ее суд, в данном случае. А как тут судить-рядить? Дети, лишенные дворов, — вот так проблема! Вообще-то Катя сначала сразу как-то поражена была этой мыслью. Не знала, что и думать о ней, но сразу с очевидностью почувствовала, что здесь была, по крайней мере, какая-то оригинальность, какая-то зацепка за что-то реальное.