Харон - Валерий Бочков

Я подумал, что именно Веру имел в виду Лоренц в своей карандашной подписи, что без Бога воинская отвага теряет смысл, становится инструментом убийства. За тысячу лет в мире мало что изменилось, наши нынешние войны по сути те же крестовые походы. Впрочем, вместо христианских идей мы теперь защищаем ценности западной цивилизации – свободу и равенство, эти наши новые догмы, о которых по странной причине больше всего беспокоятся нефтяные компании. По крайней мере, никто другой не получает дивидендов. Я вспомнил похороны Кевина, железный гроб, накрытый флагом, ногу внутри. Ни Кевин, ни его сироты ничего не получили от защиты демократии. Если не считать медалей и того флага, который после похорон вручили вдове.

Я сложил гравюры в папку, поставил альбом на место.

Рядом на полке стояла фотография: группа охотников на фоне барханов обступила какую-то мертвую тушу. Фото было старое, черно-белое, вернее, даже желтовато-чайного цвета. Лиц охотников было не разобрать, я стер рукавом пыль со стекла и приблизил карточку к огню, пытаясь угадать, который из них Лоренц.

На другом фото два бородатых мужика завалили здорового медведя. Действие происходило то ли в Сибири, то ли на Аляске. Охотники с карабинами и в меховых анораках, увязнув по пояс в снегу, позировали рядом с убитым зверем. Тут, думаю, мать родная вряд ли распознала бы Лоренца – из-за бород и меховых капюшонов охотники выглядели как близнецы.

С лампой в руке я переходил от фотографии к фотографии. Все они были старые, выцветшие. Некоторые места я узнавал, хоть там и не было Эйфелевой башни, Колизея, Триумфальной арки, Бранденбургских ворот и прочей туристской банальщины. Зато были Камбоджа, Палестина, Колумбия. Сам Лоренц так и остался не опознан.

Жаль, нет увеличительного стекла, с лупой можно было бы его разглядеть. Я подошел к столу, откупорив бутылку, долил виски. Сделал глоток, забрел на кухню. Подумав, достал из холодильника огурец. Мыть было лень, и для очистки совести я вытер овощ о рукав.

Хрустя огурцом, вернулся в гостиную. Тут меня осенило. Я бегом бросился в прихожую, достал из куртки телефон. Батарея еще не разрядилась. Включив камеру, я приблизил телефон к фотографии с барханами. На экране отразились охотники и мертвый зверь. Я нажал зум. Изображение приблизилось, я нажал еще раз – непонятная туша оказалась носорогом, я даже разглядел остекленевшие глаза. Я перевел объектив на людей.

С краю стоял толстый коротышка в шортах и в широкополой шляпе: ну этот точно не Лоренц, подумал я. Следующий, в пробковом шлеме, напоминал цаплю, его я тоже отверг. Третий и четвертый выглядели вполне браво, и оба вполне могли сойти за Лоренца. Крайний справа, в высоких солдатских башмаках на шнуровке и полувоенном комбинезоне, стоял с карабином на плече. Я сдвинул объектив на лицо. Выгоревший на солнце белобрысый чуб и брови, нос, глаза были не просто хорошо знакомы – это было мое лицо. Я залпом допил скотч. Появилось странное ощущение, что я схожу с ума.

17

Библиотекарша мисс Маккой, толстая и неопрятная женщина весьма неопределенного возраста (в данном случае это не фигура речи – ей запросто можно было дать от двадцати пяти до пятидесяти), подозрительно оглядев меня, указала на стул.

– Подождите, надо найти формуляр.

Я вежливо кивнул и сел. Мисс Маккой тяжело опустилась в дешевое конторское кресло, обтянутое черной клеенкой, даже отдаленно не похожей на кожу. Выдвинула ящик стола, уперев его в живот или бюст – граница между ними была весьма условной. Принялась громко шарить внутри, извлекая на поверхность стола канцелярский хлам – дырокол, пузырек клея, коробку скрепок, карандаши. Я сидел, как смирный инок, сложив руки на коленях.

– Вообще, – деликатно начал я, – меня интересует русская литература.

Она перестала пыхтеть, подняла на меня взгляд.

– Девятнадцатый век, – продолжил я. – Лев Толстой, Достоевский…

Мне показалось, что она насупилась. Библиотекарша не пользовалась косметикой, на щеках у нее белел пушок, как на наших виргинских персиках.

– Тургенев… – на всякий случай добавил я.

Она вдруг заулыбалась, с грохотом задвинула ящик.

– Я без ума от русской литературы… – интимно произнесла библиотекарша и заморгала светлыми глазами, я испугался, что она заплачет.

Информация Расти оказалась достоверной уже наполовину – он уверял, что библиотекарша помешана на «этих русских книжках про любовь, где в конце все друг друга убивают». Сведения о том, что мисс Маккой – девственница, я решил игнорировать и оставить целиком на совести Расти.

– «Анна Каренина»… – произнес я с умильным лицом, какое, на мой взгляд, должно быть у любителя русских романов.

– О-о-о… – Библиотекарша будто засветилась изнутри и стала почти привлекательной.

Я почувствовал себя мерзавцем. Телефон, ради которого я пришел, стоял на углу ее стола. Он был красен, как грех, и я старался на него не смотреть. Мисс Маккой улыбнулась, подняла пухлые руки.

– Да и бес с ним, с формуляром. Потом как-нибудь… У меня читателей – три с половиной человека, да и те читают дребедень садовую: как победить огуречную тлю или заморить капустных гусениц.

Я сочувственно кивнул.

– А на языке оригинала у вас Толстого нет? – невинно поинтересовался я.

Минут через сорок библиотекарша ушла домой обедать, я получил разрешение пользоваться телефоном, забирать домой книги или читать тут – за тесной партой в темной комнате, которую мисс Маккой почему-то называла читальным залом. Я захлопнул «Идиота» в кошмарном английском переводе, перебрался в клеенчатое кресло. Придвинул телефон.

– Да! – рявкнул в трубку Ригли.

– Капитан, это…

Я не успел договорить.

– Ты что, новости не смотришь? – возмущенно перебил он. – У нас пять трупов и куча раненных.

– Где? – не понял я.

– Где-где! – капитан нецензурно выругался. – На базе!

– У нас? В Виргинии?

– Помнишь майора Наджиба, медика? Психолога из третьего вспомогательного?

Я вспомнил бритого молчуна с крепким загорелым затылком.

– Вернулся из Афгана на прошлой неделе… Входил в комиссию, разбирались с инцидентом с этой школой, нашим кто-то неверные координаты дал – то ли по ошибке, то ли… А сегодня утром в офицерской кофейне… – капитан прервался и что-то зло крикнул в сторону. – Четыре офицера и один из персонала… вернее, одна… девчонка эта, конопатая, не помню, как ее, Ронни, Конни?

– Мэгги.

– Точно, Мэгги… – устало повторил капитан. – Ты чего звонишь? Как Вермонт?

– Глушь. Кромешная.

Мы замолчали, я слышал, как капитан барабанит пальцами по столу. Я не знал, как перейти к Лоренцу, как спросить, – любопытство мне самому уже казалось мелким и неуместным. Я уже хотел попрощаться, но, вспомнив мисс Маккой и что мне придется тащиться сюда еще раз, выпалил:

– Капитан, расскажите мне про Лоренца.

– Кто такой Лоренц?

Я открыл рот, не зная, что сказать.

– Кто это, Ник?

– Ваш тесть… – осторожно начал я, как с больным, выходящим из амнезии. – Отец вашей жены, в смысле супруги. Гвен-Элизабет…

– Лоренц? Его звали Дик. Ричард, Ричард Гриффин.

18

Дождавшись библиотекарши, я рассеянно поблагодарил ее и попрощался. Она зарделась и попросила непременно заходить еще. Я пообещал. Прихватив «Идиота» (переводчик там наградил Мышкина титулом маркиза, а Рогозина называл молодым бизнесменом), я вышел на улицу, яркую, свежую и абсолютно безлюдную. Потоптавшись у библиотеки, зачем-то пошел в сторону хозмага. Перед входом стояли уцененные газонокосилки ядовито-рыжего цвета. Где-то играли на пианино, кто-то разучивал простую пьесу, спотыкаясь в одном и том же месте. Я оглядел пустую улицу, белый от солнца асфальт, трещины, из которых лезла трава. Зеленая и блестящая, словно оберточный целлофан. Пианист дошел до коварного места и снова запутался.

– Как же муторно… – прошептал я. – Господи, что я тут делаю?

Закрыв глаза, я опустился на асфальт, мои ладони трогали горячую шершавую пыль, мелкие камни. Сквозь закрытые веки солнце пробивалось красным, кровавым светом. Как в тот день, когда я угодил в госпиталь. Пятого сентября.

Сержанта убило током: он полез через ограду, не заметил провод. Другому, новичку, парню из Алабамы, он накануне спас девчонку, – осколком срезало пол-лица. Меня контузило, я очухался в лазарете. Потом сестра сказала, что я в госпитале, в Кувейте. Рядом лежал пехотный капитан с бритой головой, сшитой грубыми стежками, как у Франкенштейна. Он сипло дышал через дырку в горле, на губах вздувались и беззвучно лопались розовые пузыри. Иногда капитан мотал головой из стороны в сторону, быстро, горячо, словно умолял кого-то – нет-нет-нет, пожалуйста, нет. Из прозрачного пакета через пластиковую трубку, вставленную в грудь, в него вливали бесцветную жидкость. Из другой трубки в эмалированный таз, задвинутый под кровать, выливалась тягучая коричневая гадость. Ночью он очнулся, и я его спросил: страшно умирать? Он ответил: нет, только уж очень муторно, поскорей бы.