Мокрая и ласковая - Андрей Дашков

Розан выразил желание послушать что-нибудь по старой памяти. Гарик давно отошел от музыки, но тоже был не прочь встряхнуться. Женщины остались в гостиной смотреть очередное телевизионное ток-шоу, а трое мужчин заперлись в «музыкальной шкатулке». По пути Розан увел и початую бутылку коньяка.

Начали с лайвового «Cream», затем перешли к «Ten Years After» и «Mahogany Rush». Хороший коньяк. Хорошие вибрации. Глубокий, прозрачный, мощный ламповый звук. Несравнимый с тем, который они могли позволить себе в юности. Стеклов и Розенфельд выкурили по «косяку».

Все в кайф, но не было главного – свежести. Ощущения ветра из иного, лучшего мира. Окно в звездные небеса захлопнулось, чтобы больше никогда не открыться. Может быть, поэтому музыка молодости теперь не только ублажала Стеклова, но и причиняла нешуточную боль. В этой музыке была тоска по свободе. Весь настоящий рок-н-ролл был неистовым, отчаянным, диким воплем о свободе. Но свобода недостижима; она – только звук, заставляющий вибрировать нервы, только исчезающе краткая песня о невозможном.

Так называемая внутренняя свобода испаряется при первом же столкновении с действительностью, поскольку не может быть спроецирована вовне. Борис не знал никого, кто мог бы изменять действительность, кроме нескольких мифических имен. Поэтому остается только саморазрушение – медленное или быстрое, в зависимости от того, какую скорость ты сам выбираешь. Старое правило хиппи – «Живи быстро, люби много, умри молодым» – давно потеряло смысл, рассеялось в толпе посредственностей, развеялось с кислотной дымкой. Со времени смерти трех «Джей» – Джими, Дженис, Джима[1] – прошло более четверти века. Те, кто «умер молодым», навсегда остались по другую сторону свободы, а мертвецам уготовлена безграничная пустота.

…Розан сильно размяк. Жизнь на помойке подкосила его. Но и Гарик с его прущим из всех щелей благополучием не выглядел более счастливым. Да, когда теряешь бездумное бессмертие молодости, все становится зыбким. Ничто больше не имеет значения. Ничто не может заглушить твою тоску. Ты презираешь деньги, или деньги липнут к твоим рукам, каких-то женщин встречаешь и теряешь по пути, ты тешишь свое тщеславие, оплодотворяя их, малюя картины или выстраивая значки на бумаге, но в конце концов, понимаешь, насколько смехотворны твои попытки удержать нестерпимо сладкую ускользающую жизнь. Для Будды или Христа у тебя уже нет ни сил, ни веры. И тогда кошмарная плита времени обрушивается на тебя, превращая в человеческий отпечаток, дыру в земле, как раз по размеру твоего трупа; и ты разговариваешь из этой дыры, туда к тебе приходит жена, и оттуда выходят твои дети. Пустая (пока) могила – вот где обитает твоя душа.

…Стеклов понял, что приблизился к опасной черте. Опасной, конечно, с обывательской точки зрения. Коньяк приглушил инстинкт самосохранения. Пьяно подбадривая друг друга, они вернулись в гостиную. Марина откровенно скучала, вяло беседуя с женой хозяина о его же детях. Славик, мгновенно привязавшийся к Гарику, вцепился в толстяка и иезуитски добился согласия съездить на следующий день за новогодней елкой.

Наступило время ужина. Накрыли большой стол; еда и выпивка водились в изобилии. Вначале разговаривали мало, потому что говорить было не о чем. Личные события каждого не интересовали всех остальных. Позже, после третьей, у женщин понемногу стали развязываться языки. Поговорили о театральных премьерах, телеведущих, Генри Миллере, Юзе Алешковском, последней поездке Ромадина в Западный Берлин… У Стеклова сложилось такое впечатление, что все это происходило на другой планете, с наивными и все еще не наигравшимися людьми. Истинные способы зарабатывать деньги были куда прозаичнее и грязнее. Об этом неинтересно рассказывать; все равно, что обсуждать, кто как предпочитает мочиться.

Розан издевался над барскими замашками Гарика; тот прикрывался непробиваемым щитом самоиронии. Как-то незаметно разговор перешел на Стеклова и его дом. Внезапно ему стало невыносимо тошно. Лариса болтала что-то о гувернантке для детей и о том, что весной следует подумать о садовнике. У нее были вполне ЗДРАВЫЕ и даже НЕОБХОДИМЫЕ мысли. Почему же это вывело его из себя? Потому, что в этом не было настоящей целеустремленности, и только новые кирпичики складывались в возводимый на песке и грозивший вот-вот обрушиться замок тщеславия…

Он выпил слишком много. В голове весело метались обрывки чужих фраз. Впрочем, все выпили слишком много.

– Твой театр – дерьмо! – кричал Розан Гарику. – Ты поставщик мяса для богатых импотентов!..

– Согласен, – кивал Ромадин, расплывшийся на стуле. – А твоя мазня? Кому нужна твоя мазня?..

– Значит, ты согласен? – зловещим тоном спрашивала Марина, и непонятно было, то ли она шутит, то ли запустит сейчас бокалом Гарику в лицо.

– Спокойно, спокойно, – Борис услышал свой собственный веселый голос. Тошнота прошла так же внезапно, как началась. Он почувствовал себя легко, словно призрак умершего, наблюдающий за тщетными потугами реаниматоров.

– Вот, например, она, – Марк агрессивно выпятил подбородок в направлении Марины, и та недовольно поджала губы. – Делает вид, что…

– Но, но, но! – Гарик покачал толстым пальцем у Розана перед носом. – Не трогай мою жену!

– Ты что, не видишь – тут сплошной комплекс, – вмешалась Марина. – Это у него на лбу написано. Пусть скажет, мне даже интересно…

– Я слишком пьян для комплексов, – заявил Розан, не успев обидеться. – А ты собой торгуешь! Что будешь делать, когда состаришься?

Гарик оторопело молчал. Воспользовавшись паузой, Розенфельд прокричал: «Ларочка – единственный нормальный человек!» и полез целоваться к жене Стеклова.

Борис направился к стоящему в гостиной музыкальному центру и включил «Unchaine My Heart». Началось нечто несуразное. Все вскочили. Розенфельд забегал вокруг стола вместе с толстухой, изображая то ли искусителя, то ли дегенерата в духе концертного имиджа Джо Кокера.

– Ну, придурок! Ну, придурок! – зло повторяла Марина, кусая узкие губы. Борис вытащил ее из-за стола, чтобы получше разглядеть фигуру новой знакомой.

– Не обращай внимания, любимая, – увещевал ее пьяный Гарик, вертя толстым задом. По его лысине сбегали интенсивные ручейки пота.

А Розан уже сооружал на полу сложную конструкцию из наполненных рюмок, выстраивая их на подносе в несколько этажей. В объятиях Стеклова Марина двигалась плавно и профессионально. Он понял, что у нее красивая упругая попка, и пошел на дальнейшее сближение.

– Что это за лужа там, за домом? – прошептала ему Марина в самое ухо. У нее был грудной голос, и она умела расставлять акценты.