Женская логика - Виктор Пронин

– Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! – рассмеялся Гордюхин.

– А месть? – Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся – логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.

И Гордюхин отступил.

– Я сама вручу снимки Убахтину, когда... – Касатонова замялась, в раздумье склонила голову к одному плечу, к другому, – когда минует опасность для моей жизни.

– Ладно, – Гордюхин устало махнул рукой. – Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.

– Пыжов – это кто?

– Слесарь.

– Ах да! Я все никак не запомню эту фамилию. А он умеет ставить замки?

– Сумеет.

– А найдет? У него есть замки?

– У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.

– А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?

– Зачем?

– А если он работает на них?

– На кого?

– А вот на этих, – Касатонова окинула взглядом свою комнату.

– Екатерина Сергеевна! – взмолился Гордюхин. – Остановитесь! Нельзя же так!

– Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?

– А вы что-то спросили?

– Чай или кофе?

– Ха! – расхохотался Гордюхин. – Водки! И побольше!

– Нет проблем, – Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.

– Екатерина Сергеевна! – Гордюхин успел схватить ее за руку. – Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.

– Хорошо. Вызывайте.

– Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.

– Ни в коем случае! – твердо заявила Касатонова. – Я пообещала и сделаю!

– Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, – озадаченно проговорил Гордюхин.

– Ха! – азартно воскликнула Касатонова. – Я этим занимаюсь всю жизнь!

– Не устали?

– Наоборот! Вхожу во вкус!

– Неправильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох неправильно! Вам бы наше ведомство.

– Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! – повторила она странные слова, и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница – «как хороши, как свежи были розы...». В этом не было никакой мистики – после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. – Хотите, прочту строчку, Николай Степанович?

– Прочтите.

– Как хороши, как свежи были розы! Тургенев!

– Неплохие слова. Я бы так не смог. Мне кажется, в этих словах что-то есть, – Гордюхин чувствовал необходимость откликнуться, но чего именно ждали от него, понять не мог.

– Смысл в них просматривается, – подсказала Касатонова.

– Похоже на то. «Муму» – это он написал? Как мужик собаку утопил?

– Он.

– Хороший писатель, – одобрил Гордюхин, думая о чем-то своем. – Содержательный. Однако вернемся к нашим баранам. Надо Убахтину звонить. Дело, как говорится, пошло вширь и вглубь.

– Лишь бы оно не пошло вкривь и вкось, – заметила Касатонова.

– Согласен, – сказал Гордюхин и, положив телефон на колени, начал набирать убахтинский номер.

Балмасовская мебельная фабрика представляла собой нагромождение длинных сараев, арочных сооружений, бестолково сложенных блочных корпусов. В стороне, у бетонного забора, были сложены доски, балки, бревна, какие-то заколоченные ящики, в которых, скорее всего, могло находиться мебельное оборудование, фурнитура, гвозди, шурупы, скобы. Знай посетители роскошных мебельных салонов, в каких условиях изготовляются диваны, кресла, комоды и гардеробы, они бы не один раз задумались о долговечности своих обновок.

Но как знать, как знать, может быть, проза жизни всегда такая, всегда полупьяная, грязная, с кровью и потом, с матом и еще черт знает чем. Касается ли это мебельного производства, рождения ребенка, объяснения в любви... Везде есть яркие прожектора, воздушные разноцветные шарики, бравурная музыка, точно так же, как везде есть кровь и пот, мат и водка.

Наверно, это и правильно – чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены – будет рассвет, будет солнце и роса на траве.

Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.

В цехах пахло деревом, смолой, лаками. Несмотря на немытые стекла, внутри было светло и солнечно. Это ей тоже понравилось. Рабочих в цехах оказалось на удивление мало, они оказались трезвыми и занятыми, а добравшись до склада готовой продукции, она обнаружила, что диваны-то неплохие и от балмасовских кресел не отказалась бы...

Это было для нее открытием.

Она ожидала увидеть нечто безобразно-халтурное, нечто разваливающееся уже при погрузке.

Ничего подобного.

Продукция оказалась добротной.

– Надо же, – пробормотала она.

И еще одно открытие сделала для себя Касатонова – во дворе фабрики было чисто. Асфальт покрывал весь двор, пол в цехах тоже был заасфальтирован, причем на одном уровне со двором, и поэтому электрокары с заготовками без помех вкатывались в цеха, выкатывались из цехов, пересекали двор в разных направлениях, и во всем чувствовалась четкая, разумная программа.

– Простите, пожалуйста, – остановила она проходящего мимо рабочего. – Мне нужна ваша контора... Где тут все начальство сидит?

– Начальство еще не сидит... Пока, – усмехнулся рабочий, молодой парень в синем спецовочном комбинезоне.

– А что, к тому идет?

– Все в жизни к тому идет! От сумы да от тюрьмы не зарекайся! – Парень, кажется, не прочь был еще поговорить, но его окликнули, и он уже на ходу показал рукой на тяжеловесное двухэтажное здание. – Вон наша контора. Вся такая голубая.

– Это в каком смысле? – изумилась Касатонова. – Вы хотите сказать...

– Голубой краской выкрашена! – рассмеялся парень. – Не нашлось другой. Вот и вся недолга.

Контора Балмасова была сложена из фундаментных блоков, не слишком мощных, как прикинула Касатонова, из сорокасантиметровых блоков. Не иначе, какой-то бетонный комбинат поставил Балмасову эти блоки в обмен на мебель.

Внутри было прохладно, чисто, но неуютно. Все-таки блочная сущность здания выпирала на каждом шагу. Тяжеловесные лестницы, сваренные из арматурных стержней перила, выкрашенные опять же голубой краской, бетонные перемычки – все явственно создавало ощущение цеха, производственного помещения. Но, видимо, Балмасов, сооружая свою контору, был не слишком озабочен архитектурой. Главное он сделал – правление получилось просторным, добротным.

Увидев на двери стеклянную табличку «Приемная», Касатонова вошла. Большая комната была залита солнцем, легкие шторы не могли сдержать сильного напора прямых лучей, и Касатонова на какое-то время закрыла глаза – после полутемного коридора она ничего не видела. А привыкнув, обнаружила, что стоит в комнате, обставленной мебелью собственного изготовления. В дальнем углу стоял большой стол, за ним сидела женщина.

– Здравствуйте, – сказала Касатонова. – Кажется, добралась.

– Вы к кому? – спросила секретарша, не отвечая на приветствие.

– А я и сама не знаю. – На Касатонову вдруг нашло шалое настроение. Секретарша не поздоровалась, сразу дала понять, что человек пришел незваный и потому рассчитывать на теплоту и участие ему не стоит. В таких случаях Касатоновой сразу становилось легче – она уже не опасалась сказать что-то нескладное, попасть в неловкое положение. Подобный прием давал ей право вести себя, как заблагорассудится.

– Присяду? – спросила она.

– Я же спрашиваю – вы к кому?

– К начальству.