Почерк дракона - Александр Золотько

Дверь в комнату открылась бесшумно, от легкого толчка. Выключатель должен быть где-то слева от двери. Шатов пошарил по стене рукой на уровне своего плеча. Потом ниже.

Зажглась люстра.

– М-да, – протянул Шатов, рассматривая комнату, – это не Рио-де-Жанейро.

Посреди комнаты стояла кровать. Старая металлическая кровать с провисшей сеткой и никелированными шариками по краям спинок. Возле окна, задернутого плотными шторами находились белый стол из какого-то допотопного кухонного гарнитура и родственный ему табурет.

На кровати был матрац, подушка в дырявой наволочке и армейское одеяло с тремя полосками поперек.

Жухлые обои, засиженная мухами люстра на три изогнутых плафона, из которых светился только один, да и тот свечей на сорок, не больше.

– Это не Рио-де-Жанейро, – повторил Шатов, – это значительно хуже.

Хотя, чего именно он ожидал? Апартаментов?

Оставив кухню на потом, Шатов вошел в ванную.

Тусклая, когда-то белая плитка, унитаз в метре от чугунной ванны, зеркало над умывальником и газовая колонка. На полке под зеркалом – кусок самого дешевого туалетного мыла, зубная щетка в граненом стакане и тюбик отечественной зубной пасты.

Шатов огляделся и обнаружил рулончик туалетной бумаги. Он ожидал чего-нибудь вроде драной газеты на гвозде.

Зато вода из крана текла. И на крючке возле ванны имелось простенькое вафельное полотенце, с каким-то странным рыжим иероглифом в углу. На газовой колонке нашелся коробок спичек. Шатов открыл кран над ванной, зажег газовую горелку.

Давненько он не принимал горячего душа. Есть в старых домах свои преимущества.

Шатов мылся долго, несколько раз намыливал голову, тщательно терся обнаруженной на краю ванны мочалкой. Тщательно терся в тех местах, где не было повреждений и синяков. Двигаться было больно.

А ему еще предстоит спать.

Хотя сможет ли он сегодня уснуть – это большой вопрос. Очень большой вопрос. Шатов автоматически перекрыл кран, но спохватился вовремя, закрыл еще и кран на колонке. Не хватало спалить колонку.

Одеваться в пропотевшее Шатову не хотелось, поэтому, вытершись, он прошел на кухню нагишом. И там обстановка не поражала обилием.

Кухонный стол, сушка для посуды, снова один табурет, чашка, вилка, ложка, глубокая и мелкая тарелки. Черпак с обломленной почти у самого основания ручкой.

На печке стоял чайник, сковорода и небольшая кастрюля.

В углу дребезжал холодильник. Старый «ЗИЛ» с облупившейся краской на дверце и боках. На гвозде над холодильником весела связка сушек.

Шатов усмехнулся.

У Арсения странное чувство юмора, хотя в последовательности ему не откажешь. Только самое необходимое. Чтобы жизнь вдруг не понравилась его гончей.

Хотя… Шатов распахнул дверцу холодильника. Консервы. Слава богу, не собачьи. Килька в томате. Килька в томате. Шатов присел перед холодильником. Двадцать пять банок кильки в томате, десять банок фасоли, две пачки маргарина и, как в насмешку, бутылка шампанского.

– Гадом буду, – громко сказал Шатов, закрывая холодильник, – что в доме нет ни консервного ножа, ни вообще чего-то режущего.

Словно в ответ из ванной подал голос телефон, оставленный в брюках.

– Да!

– Добрались нормально?

– Вашими молитвами, – Шатов постарался обильно сдобрить свой ответ сарказмом.

– Это хорошо. Кстати, консервный нож лежит в ящике кухонного стола. Там же соль, сахар и спички.

– Премного вам благодарен, – снова съязвил Шатов, а Арсений Ильич снова проигнорировал его интонации.

– Зарядное устройство для мобильного телефона лежит под подушкой на кровати. Не забудьте подзарядить телефон.

– Хорошо.

– Вы уже в кладовую заглядывали? – поинтересовался Арсений Ильич. – Еще нет?

– В кладовую? – Шатов огляделся и увидел дверцу небольшой кладовой. – А что я там не видел?

– Посмотрите.

В узкое пространство кладовой были втиснуты две сумки, в который Шатов сразу узнал свои.

– После вашего поспешного ухода из дому, я позволил себе заехать и привезти вам вещи. Утюг там же, в кладовке, под сумками. Нашли?

Шатов выматерился.

– Не нужно так нервничать, вам ведь все равно пришлось бы что-то придумывать с одеждой.

– Ужасно вам признателен.

– Не стоит благодарностей. Постарайтесь отдохнуть. Надеюсь, у вас завтра будет много работы.

Шатов не успел ничего ответить, Арсений Ильич отключился.

Какая сволочь! Какая сволочь. Шатов вытащил из кладовой сумки, расстегнул на них молнии. Рубашки и брюки были втиснуты в сумки вперемешку с носками и бельем.

Скотина.

Там же была чистая простыня. Шатов извлек ее и отправился застилать постель.

Все это ерунда. Ерунда. Нужно сосредоточиться на главном.

Шатов чуть не уронил зарядное устройство на пол, вовремя успел его подхватить, подключил к телефону и воткнул в розетку.

Блин.

На полу, возле батареи, лежал потертый плюшевый коврик. На таких обычно спят собаки средних размеров. Там же стояла миска из тусклого алюминия. А на миске, рассыпанные веером, лежали деньги.

Шатов осторожно, чтобы не опрокинуться навзничь, сел на край кровати. Арсений явно переигрывал в своем желании унизить и оскорбить. Слишком нарочито было все, произошедшее сегодня. Слишком старался Арсений в выборе оскорблений и режиссировании унизительных ситуаций. В результате у Шатова в душе не было ни миллиграмма благодарности к человеку, спасшему, как бы там ни было, ему сегодня жизнь.

Ни миллиграмма, ни миллиметра. Только холодная ненависть и желание поскорее покончить с этой нелепой и страшной ситуацией. Выжить. Просто взять и выжить. Если для этого нужно ползать на брюхе – пожалуйста. Нужно жрать дерьмо – с удовольствием. Мы, если задуматься, делаем это регулярно с куда меньшими целями.

Сейчас нужно просто уснуть, а завтра… Утро вечера мудренее. Шатова эта присказка обычно раздражала своей неправильностью. Не потому, что с утра может болеть голова или еще чего. Мудреный – значит сложный, непонятный, запутанный. Радоваться утренней запутанности и сложности может только человек, склонный к мазохизму. Это к вопросу о загадочной славянской душе.

Нужно просто поспать, чтобы перечеркнуть все сегодняшние неувязки и стрессы. И утром начать жить заново. Древние утверждали, что сон – это маленькая смерть. Посему, проснувшись, мы начинаем жить заново. Все наши грехи списываются. У нас появляется шанс.

Итак, спать.

Шатов встал с кровати, подошел к выключателю на стене и замер. Спать не хотелось совершенно. То есть напрочь. Не хотел его организм уходить в маленькую смерть. Его еще не оставило предчувствие смерти большой, окончательной.

Так он может заполучить боязнь одиночества и манию преследования. И страх темноты. Шатов попытался себя заставить выключить свет и с ужасом понял, что не может. Не получается у него простое действие – передвинуть кусочек пластмассы из одного положения в другое.

Словно он приставил к виску пистолет и теперь пытается собрать в себе силы нажать на спусковой крючок. Он просто не может остаться один на один с собой и своими страхами.

Шатов убрал руку от выключателя.

Вот когда начались настоящие унижения. Арсений с его оскорблениями – просто ребенок. Он никогда не сможет заставить Шатова так ненавидеть себя самого, как это делает элементарная трусость.

Нет, он… А что он? Что, собственно, нет? Не можешь спать в темноте – ложись спать при свете. Шатов подошел к кровати. А если ему страшно просто закрыть глаза? Если ему точно известно, что в темноте к нему придут Васек и Мирон, чтобы закончить свое дело? Просто лежать и пялиться в потолок, отгоняя мысли и воспоминания.

Лучше уж заняться чем-нибудь.

Не физической работой, не отжиманиями на полу или глажением одежды. Нужно подумать. Настроиться на завтра. Прикинуть, где может быть нужная информация.

Прежде чем он найдет нечто, объединяющее все эти смерти, он должен найти всю информацию об этих смертях. На этот момент у него есть только список из восьми фамилий и информация о характере смерти двоих. Некто Мазаев погиб в автокатастрофе, а Фроленков наложил на себя руки.

Шатов сел на холодный табурет возле стола. Выдвинул ящик и обнаружил там запечатанную пачку писчей бумаги на пятьсот листов, набор фломастеров, ручки, кнопки, скрепки, клей, скотч и ножницы. И еще массу всякого канцелярского хлама. Тут Арсений Ильич не экономил. Тут он словно демонстрировал Шатову свою заинтересованность.

Шатов распечатал пачку бумаги, достал фломастеры.

Андрей Павлович Мазаев, сорок три года, автокатастрофа.

Александр Игнатьевич Фроленков, двадцать два года, самоубийство.

Егор Исаевич Чупин, пятьдесят лет.

Татьяна Игоревна Воеводина, тридцать лет.

Борис Валериевич Шпигель, двадцать восемь лет.

Надежда Борисовна Шпигель, двадцать девять лет.

Константин Аркадьевич Башкиров, тридцать четыре года.