В руках врага - Уоррен Мерфи

— Работаю, — сказал Римо.

— А что за работа?

— Я убийца. В настоящий момент я работаю с «Треской». Я правильно произношу это слово? «Треска»? — Римо бросил взгляд на сверкающую гладь залива и ощутил прохладный весенний бриз, прилетевший из-за деревьев и ворвавшийся в распахнутые окна, позолоченные ярким солнцем. Замечательная страна. Он вдохнул запах соленой воды.

— Откуда тебе известно про «Треску»? — спросил русский.

— Ах да, — отозвался Римо, точно вспомнив что-то. — Это долгая история, знаешь, там высокие политические материи и прочее, но вообще-то я заменяю «Ромашку» или «Подсолнух», не помню точно — я всегда путаю эти дурацкие названия. Я пришел, чтобы убить вас, если вы — «Треска». Вы же группа «Альфа», так?

— Да, так уж получается, что мы — группа «Альфа», — сказал русский и махнул короткоствольным английским пулеметом. — А вот это видал?

— Видал-видал, — сказал Римо. — Кстати, сколько у вас выходит в месяц за этот особняк?

— Хрен его знает. Это же в лирах. Надо накидать корзинку доверху, и, когда хозяин начинает улыбаться, можно больше не бросать. Лиры! Можно сказать, бросовая валюта.

— Кто-нибудь из «Альфы» отсутствует?

— Все тут, кроме Федора.

— Крепкого сложения, блондин с дурацкой улыбкой? — спросил Римо.

— Он самый. Но только у него не дурацкая улыбка.

— Теперь — дурацкая, — сказал Римо. Когда русский нажал на спусковой крючок своего пулемета, его рука уже была сломана. Боли при этом он не почувствовал, потому что для ощущения боли от перелома руки необходимо иметь позвоночный столб, куда поступают болевые импульсы. А русский лишился части оного в тот самый момент, когда боль по нервам должна была возбудить соответствующие рецепторы спинного мозга.

Группа «Альфа», заторможенная после многодневной пьянки, с поразительной быстротой бросилась к оружию. Благоприобретенная выучка одержала верх над затуманенным алкоголем мозгом, и адреналин с удесятеренной силой погнал по жилам кровь. Но они бросились в бой так, словно перед ними была живая мишень, двигавшаяся не быстрее обыкновенного бегуна, не разбиравшего биоритмов собственного тела, чьи руки сродни умелым рукам солдата.

К тому времени, как их глаза привыкли к движениям Римо, его ладони уже проникали к костям врагов, совершая молниеносные беззвучные убийства. В полдень в уединенной вилле на берегу Неаполитанского залива он крушил грудные клетки врагов. На этот раз он собирал паспорта убитых немного дольше. Сев в машину в центре Неаполя, он попросил Василивича составить список подлинных имен и званий членов группы «Альфа», пользовавшихся этими паспортами для прикрытия.

— Они все мертвы? — спросил Василивич без тени недоверия, потому что он видел, что сделал этот человек с гигантом Иваном, но до сих пор ужасался мысли о том, как много может совершить один человек.

— Конечно, — ответил Римо так, словно его спросили, не забыл ли он бросить фантик от конфеты в урну.

Группа «Бета» была в повышенной боевой готовности, как ей и было предписано в случае отсутствия связи с группой «Альфа». Группа занимала небольшой дом в Фарфе, городке на берегу мутного Тибра — итальянской сточной канавы еще со времен этрусских царей.

— Они и впрямь загадили это место сверх всякой меры, — доверительно сообщил Чиун. — История Синанджу рассказывает о прекрасных храмах Аполлона и Венеры, располагавшихся неподалеку.

— Выходит, Дом Синанджу — довольно старое учреждение? — поинтересовался Василивич.

— Достаточно, — согласился Чиун. — Умудренное разумом и облагороженное любовью.

Сидящий за рулем Римо резко обернулся. Он мог поклясться, что Чиун рассказывает о Синанджу.

Америкашка, догадался Василивич, заметил первый пост «Беты» раньше, чем он. И он знал, кого искать.

Когда америкашка вышел из машины, Василивич спросил, как это Римо понял, что человек, который вроде бы просто сидел на скамейке и грелся на солнышке, на самом деле стоял в дозоре.

— А здесь и должен быть дозорный, — сказал Чиун. — Но что мы все о работе да о работе. Хочешь, я тебе прочту стихотворение, которое я написал?

— Безусловно! — отозвался Василивич. — Он смотрел, как америкашка сел на скамейку рядом с дозорным, который, как могло показаться со стороны, просто грелся на солнышке. Америкашка что-то ему сказал.

Василивич продолжал смотреть во все глаза с ужасом и восхищением. Этот дозорный владел ножом с несравненным мастерством. Он увидел, как его сотрудник незаметно для америкашки выхватил из рукава лезвие. «Молодец, — подумал Василивич. — У нас есть шанс. Молодец, воин „Трески“, щит и меч партии!» Кореец Чиун завывал что-то на непонятном языке. Нежно прикоснувшись к горлу Василивича длинным ногтем, Чиун привлек его внимание к себе.

— Возможно, ты не узнал классическую поэзию Ун?

— Виноват, сэр, — бросил Василивич. Он увидел, как его сотрудник вежливо улыбнулся. Скоро в дело вступит нож. Ну, теперь-то они отомстят этой банде убийц!

— В классическом варианте поэзии Ун пропускается каждая третья согласная и каждая вторая гласная. Так можно перевести формулу на английский язык. Ты ведь знаешь английский.

— Да, — сказал Василивич. Теперь в любую секунду нож мог вонзиться в горло американке.

— Тогда ты должен понять, что великая поэзия Ун исчезла примерно в 800-м году до рождества Христова. Я не имею в виду народную поэзию Ун, просуществовавшую до седьмого века. Да что это тебя так привлекает?

— Я слежу за американцем.

— А что он делает?

— Разговаривает вон с тем человеком.

— Он не разговаривает, — возразил Чиун. — Он собирается приступить к работе. Но это так приземленно... А вот необычайно красивый фрагмент, над которым я работаю в настоящее время... Да что там тебя так привлекает?

В лучах яркого итальянского солнца сверкнуло лезвие ножа, и сидящий на скамейке глупо улыбнулся, точно проглотил воздушный шарик и теперь сетовал на свою неосторожность. Василивич не видел ножа. Америкашка тряс руку, в которой был зажат нож, точно прощался. Дозорный откинулся назад и заснул. Весь живот его был в крови.

— Величие этого стихотворения заключается в том, что оно обнажает суть цветочного лепестка и звуки строк сами становятся лепестками, — объяснил Чиун.

Василивича прошиб холодный пот. Он улыбнулся, вслушиваясь в пронзительный голос корейца, который звучал все выше и выше, точно скреб по стеклу.

Он смутно припомнил, что когда-то что-то слышал об этой загадочной поэзии. Один британский исследователь говорил, что декламируемые стихи Ун звучат так, как если бы роженице делали кесарево сечение суповой ложкой.

Особенно ценили эту поэзию древние персидские императоры. Василивич и не знал, что поэзия просуществовала до четвертого века нашей эры. Каким же образом престарелый азиат так тесно связан с этим умопомрачительным убийцей-америкашкой?

Василивич крепко над этим задумался. Возможно, старик кореец преподаватель поэзии? Или просто друг? Он, безусловно, не слуга, хотя и жаловался, что с ним обращаются как со слугой. Синанджу. Он уже раньше слышал это слово. Старик сказал, что оттуда происходят все убийцы, но, конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может быть убийцей. И все же некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться.

Пронзительные рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к машине с двенадцатью паспортами.

Василивич следил, как двенадцать судеб группы «Бета» падают к нему на колени. Это была не перепившаяся команда. Это было лучшее подразделение в расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не было слышно.

Он написал их настоящие русские имена и звания. Он знал каждого. Среди них были и деревенские, и городские ребята, один даже был освобожден из Лубянской тюрьмы в Москве — маньяк-убийца, кого Василивич лично учил обуздывать свои кровожадные человеконенавистнические инстинкты и направлять их во благо социалистической родины. Записывая их подлинные имена, отчества и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том, как обучал каждого из них в тренировочных лагерях. Десять лет учений, одиннадцать лет, восемь лет, двенадцать лет. Лекции, практические занятия. Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и силу, «Треска» забирала к себе.

Это было в то время, когда члены группы «Бета» еще под стол пешком ходили, — тогда еще майор, Василивич настоял, чтобы руководство «Трески» консультировалось с родителями возможных кандидатов.

В ту пору это было расценено как ересь, но Василивич доказал свою правоту. Если родители одобряли выбор сына, он уходил в команду с легким сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант был уверен, что делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на побывку, он возвращался преисполненный еще большей преданности делу «Трески», а не затаив сомнения и горечь.