Частное расследование - Борис Екимов

- Ладно,- зло проговорила жена. - Но гляди, попомни мои слова. Когда за тебя возьмутся, тебя начнут шерстить - никто пальцем не шевельнет, ни одна душа не заступится. Все промолчат. На людей не надейся, вот попомни.

Она пошла из кухни, резанув Лаптева злым взглядом, лицо ее, худое, скуластое, еще более осунулось. Под глазами и на впалых щеках потемнело.

- Молодец, договорилась... - бросил ей вслед Лаптев. - А на кого же надеяться?.. Да меня живого десять раз бы не было,- проговорил он в сердцах,если б добрые люди не спасли.

Из глубины комнаты, через коридор, жена ответила ему:

- А-а-а... Ты все про войну... Когда это было? Да это и совсем другое. Нечего вспоминать.

- Нет, я буду. Я всегда буду помнить,- тихо и горестно сказал Лаптев.

И, прикрыв от греха кухонную дверь, отгородившись ею, он достал сигареты, пристроился возле форточки и закурил. Обидно ему стало. Обидно и больно, прямо до слез. Последние слова жена зря сказала.

Уже позднее, в госпитале, Лаптев подсчитал, что всего на фронте он пробыл шестьдесят три дня. Чистых шестьдесят три дня во взводе. Все эти дни, может быть исключая несколько первых, походили один на другой с их обычными военными делами и заботами. Для долгих раздумий тогда времени не было, шла война. И, наверное, поэтому шестьдесят два дня и ранее и сейчас виделись Лаптеву ровной чередой, и был почти бессилен ум выхватить из той ленты какой-то день, час или минуту и разглядеть ее.

Но день шестьдесят третий стоял наособицу. Лаптев помнил его и много думал о нем. И в том не было странного, ведь это был последний день на войне, и не единожды в этот день смерть уже заслоняла своим рукавом белый свет.

На прорыв должны были идти рано утром. Артподготовка началась вовремя и длилась положенное время, восемьдесят минут. За пять минут до зеленой ракеты Лаптев полез наверх. Поутихло, огонь перенесли дальше. В траншеях люди начали шевелиться.

А весна стояла, апрель, утро. Хорошо было на воле, легко после блиндажа дышалось, свежо, словно после грозы.

Все шло как положено. По зеленой ракете Лаптев повел людей. Из траншей - в свои проходы. Потом рассыпались цепью. Соседние роты тоже поднялись. И вперед, вперед... Лаптев тогда молодой был, сильный. А в атаку идти сила нужна. Упал, снова поднялся, пробежал - опять упал. А как упал - тут на тебе пуд грязи. Весна ведь, апрель, на добрых пару четвертей вязкая густая грязь стояла.

Из траншеи немцев выбили. Деревушка стояла неподалеку, ее заняли. А тут связной от командира роты подоспел: идти вперед.

Вперед - значит, вперед. Немцев вроде не было. Но сразу за деревней наткнулись на таблички: "Мinе! Мinе!". Может, немцы и брехали, а может, и правда минные поля, не отгадаешь. Пришлось брать правее. И вот тут-то Лаптев и попался. Он не заметил траншеи и вышел с людьми под фланкирующий пулеметный огонь. Он не помнил, как очутился в воронке. Знал только, что его понизу, по ногам куда-то хлестануло. Но очнулся он сразу. Воронка была мелкой. И Лаптев видел, как уходили немцы, уже вдали была их цепь. А пулеметчик последним убегал. Лаптев сгоряча в него из пистолета начал стрелять. Да что пистолетом сделаешь.

А когда горячка прошла, Лаптев почувствовал, что о себе надо подумать, а уж пулеметчик-то...

Правая нога, видно, совсем перебита, с костью. Она вывернулась как-то неестественно, в сторону. Лаптев ее подтянул, выпрямил, правильно уложил. Потом штаны снял. Обеим ногам досталось. И кровища лилась, прямо фонтаном.

У Лаптева лишь один пакет с собой был. А как же одним управиться? ..

- Товарищ лейтенант... Товарищ лейтенант... - послышалось впереди. Это связной Лаптева, Заяц, успел-таки добежать до траншеи и теперь оттуда голос подавал.

- Сюда! - крикнул Лаптев. - Ранило меня!

Немцы уйти-то ушли, но в покое это место, видно пристрелянное, не оставили. Били и били по нему минометами.

А связной Заяц был молоденьким парнишкой, двадцать седьмого года, из Белоруссии, Западной. Семнадцать лет. Как Алешка почти. Да разве с Алешкой можно сравнить! Алешка вон какой вымахал. А Заяц невидный был, тщедушный. Пацан пацаном.

И с этим пацаном Лаптев оказался вдвоем. А свои что-то не подходили.

Заяц приполз к Лаптеву в воронку, обомлел, увидев изрешеченные ноги командира.

- Пакеты есть?

Заяц отдал. У него тоже один был.

- Мало,- подосадовал Лаптев и начал просто дырки затыкать

- Сейчас, я сейчас,- сказал Заяц и полез из воронки.

Если бы не этот парнишка, Лаптев бы, конечно, не выбрался. Уже белый день стоял, и минометы все время били. А Заяц пять пакетов принес, у мертвых набрал, потом где-то доску выискал, для шины. Правая-то нога совсем была перебита. И потянул Лаптева. Правда, ничего хорошего из этого не вышло. Хоть и был Лаптев не могучего сложения, но Заяц утянуть его не смог. Он очень хотел, но не мог. Ему, конечно, было страшно идти назад одному, сначала к деревне, а потом далее, искать своих. И возвращаться назад. И снова, теперь уж с Лаптевым на носилках, свершить тот же путь. Но он все сделал, как надо, хотя десять раз... Да что зря говорить! Он все сделал как надо - связной Заяц, мальчишка с двадцать седьмого года, солдат без году неделя, его с пополнением прислали, за два дня до прорыва. Это был его первый бой.

В санбат Лаптева вез какой-то до ушей заросший диким волосом дядька, на русском не говоривший. Рядом, ноги в ноги, на повозке лежал калмык или казах, раненный в живот. Санбат отстал, и пробирались к нему с трудом. Грязь стояла отчаянная. Съехать с шоссе значило застрять. И потому забита была дорога. Тянулись и тянулись люди и техника. Не езда получалась, а короткие рывки от пробки до пробки.

Лаптева не перевязывали. Как сам позаткнул дырки да подметался с помощью Зайца, так и повезли. И в дороге Лаптев почувствовал себя плохо. Кажется, пошла снова кровь, и нижняя часть тела начала постепенно неметь. Лаптев стал впадать в забытье, на короткое время приходил в себя и опять забывался. Солнце уже склонилось к закату, когда, очнувшись, Лаптев увидел, что сосед его по повозке мертв. Синие руки все так же покоились на животе, оберегая боль, которой уже по было. Глаза полузакрыты.

- Земляк, земляк... - окликнул Лаптев и, поняв окончательно, что рядом с ним мертвый человек, испугался. Он внезапно осознал, что и сам не доедет, не доживет до санбата. Голова туманилась, тянуло в сон, и не было уже боли.

Приподнявшись, Лаптев увидел невдалеке офицера-регулировщика и, толкнув возницу, показал рукой: иди позови. Возница послушался, и офицер, кажется капитан, подошел к повозке.

- Не доеду я,- просяще проговорил Лаптев, глядя в склоненное к нему лицо,земляк вон помер,- кивнул он на умершего казаха. - Я тоже не доеду.

Капитан все сделал. Он куда-то ушел, а потом сам отвез Лаптева в санбат, вроде артиллеристов. Договорился там, все устроил. Лаптев еще помнил, как его заносили в приемную. Больше Лаптев ничего не помнил.

Позднее, в долгое госпитальное время, в разговорах с такими же бедолагами, как он, или в мыслях, Лаптев не однажды возвращался к этому дню, последнему для него на войне. По-разному говорилось и думалось. Вороша старое, Лаптев среди других и Зайца поминал, но никогда в те годы не приходило в голову считать Зайца каким-то особенным человеком, спасителем. И не душевная глухота была виной. Просто Лаптев и его товарищи считали такие дела обыденными и естественными. Как оно и было на самом деле. Ведь, поменяй их судьба местами, Лаптев то же бы сделал для Зайца.

А вот теперь, через много лет, Лаптев с тоскою думал, что по нынешним меркам даже тот офицер-регулировщик, капитан кажется, даже он чуть не подвиг совершил, спасая от смерти Лаптева. Ведь это вовсе не его забота - о Лаптеве беспокоиться. Он для другого поставлен. А он все бросил и начал Лаптева устраивать.

От таких рассуждений Лаптеву становилось тошно. Но еще тошнее было то, что, положа руку на сердце, сам Лаптев жил теперь, и давно, по тому странному правилу, в котором нет места простому человеческому братству, а все определяет должность, за которую ты получаешь деньги. Это правило гласит: врач должен лечить людей, шофер - управлять автомобилем, милиционер - защищать людей от хулиганов и воров, токарь - работать на своем станке. И не более. Каждый делает свое дело, "он за это зарплату получает" - вот правило.

И на жену валить - пустое. Сам Лаптев не лучше. Ведь если бы не сын, не Алешка, не дурные его кулаки, если бы не боязнь за родную кровь, Лаптев на другой день бы о Балашовой забыл. И причин нашлось бы целый ворох: тут и болезни, и покой, и дела - в общем, чужой хомут шею не трет.

Хорошая зарплата, работа спокойная, тихое житье - все это, понятно, нужно, по-человечески.

Но боже... Разве не на той же грешной земле и не вчера ли такие же смертные люди мерили свои дела только высшей и единственной мерой - правдой совести? А иной не ведали. А ведь та же земля их родила, что и нынешних, слепила из той же плоти и крови, обычную людскую душу вдохнула, отмерила тот же срок под солнцем, а павших до срока, даже самых праведных, поднять не обещала.