Частное расследование - Борис Екимов

- Фу-у, мама, ты меня прям с ума сбила, - облегченно вздохнула женщина.

Из-за дверной шторки показалась стриженая голова мальчика.

- Здравствуйте, - тихо проговорил он и исчез.

- Ты очунелась? - спросила у дочери мать.

- Очунелась, очунелась... - ответила та, смеясь.

- Ну тогда не смеись, а на грубке взвар, я поставила. Дай людям попить, обогреться, тоже токо вошли.

- Не надо, не беспокойтесь, - попробовала отнекиваться Катя.

Но баба Мотя ее остановила:

- На своем базу командуй. А здесь я хозяйка. Вечерять вас не зову, може, не угожу щами. А взвар добрый.

Дочь была ниже матери, но плотней. И на круглом лице вроде ничего особого не было, но все в меру и к месту: темные бровки, налитые щеки, в маленьких ушах - сережки, полная шея. И даже второй подбородок, легко намеченный, ее не портил. Какую-то спокойную домовитость придавал.

Подав гостям взвар, дочь тоже за стол присела, пожаловалась:

- День вроде и короткий, а устала.

- Милое мое дите, - ласково проговорила мать.- И где же ты так уморилася? На работу машина тебя довезла и с работы подобрала. Там ты цельный день на стульце сидела. И гляди-кась, - поискала она сочувствия у Кати с Лаптевым, не пахала, не боронила, а куда силу уронила... Чуда какая-то...

Лаптев медленно тянул из бокала наваристый, крепкий взвар. Да, это был вовсе не компот, к которому привык он. Это был взвар. В нем настоялась густая грушевая сладость, чуть с горчиной, и пощипывала нёбо тонкая кислота лесных яблок, терпко вязал язык терн, и чуялся бодрящий, живительный вкус шиповника.

- А заставить тебя на поле поработать? Как раньше бывало? - спросила баба Мотя у дочери.

- Да так же и привыкла бы...- ответила та.

- Не дай, не приведи... А уж в войну... и поминать тошно. Либо правда бог помогал, не оставлял. И колхозную работу делаешь, и свою. В колхозе сейчас разве работа... Столько люду, машины. А мы до света уже на поле, и с поля уходишь при месяце. А ведь дома свое хозяйство, огороды, скотина, сады, детишки. Прибежишь домой и не присядешь. Нельзя присаживаться - не встанешь. Вроде наморишься, уже ни руки, ни ноги не владеют, а мыкаешься. И скотину приберешь, и ребятам нааоришь, состирнешь чего. Тогда рысью на огород, об зиме думать надо. Трудодни не накормят. Хорошо, попадет месячная ночь, так хорошо. Копаешь, и поливаешь, и полешь, и картошку подбиваешь. Как-то поливала-поливала... Тремя ведрушками таскала, на коромыслях две да в руке третья. И вот присела так с коромыслями, снимать не схотела. Начала из ведрушки в лунку тихонечко лить. И вдруг ничего не помню. Все разом отшибло. Когда очунелась, перепугалась до смерти. Господи, думаю, где я? Чего со мной поделалось? В память входила, входила, еле вошла. Да это я на земле, в огороде лежу. Как упала с ведрушками, то в лужине и заснула. Вся мокрая да грязная. Выспалась, слава тебе господи, корову доить пора да на работу бежать. Выспалась.

Она замолчала, и никто слова не сказал. Лишь на кухне потихоньку что-то бубнил мальчик, видно уроки учил. А что было говорить... Что тут скажешь? У Лаптева мать почти до самой смерти вот так-то мыкалась. И в войну, и без войны доставалось. Здесь хоть земля подобрей к людям. А дома... Мать у Лаптева всю жизнь в колхозе проработала. Трудодней-то полон кошель вырабатывала. Да какой от них прок? Хватило бы за заем да налоги расплатиться. А поставки? И мясцо, и молочко или маслице сдавать надо. Хоть криком кричи, а отрывай от детишек. Или денежку готовь. А где ее взять?

Или, может, правда господь бог помогал, не давал умереть в то время? Не-ет, кабы мать не таскала зернецо, да в ступе не толкла, с дурындой не мешала да не совала эти лепешки галчатам в вечно голодные разинутые рты, то давно вся ребятня у этого доброго господа бога в ангелах бы ходила, не успев согрешить. Вот так...

- Заморила вас баснями, - сказала, поднимаясь, баба Мотя. - И ты, хозяйка, сидишь, как нанятая, гостям взвару не вольешь.

Она в кухню ушла, а Катя мягко спросила:

- Надежда Федоровна, вы писали заявление директору?

Женщина растерялась, краска в лицо ей кинулась.

- Писала, дура... Вот дура так дура...

- Не надо так... Что вы... - начала ее Катя успокаивать. - Вас никто не упрекает. Просто расскажите нам: в чем дело? В чем вы Балашову обвиняете?

- Дура я, да и все, - не поднимая головы, ответила женщина. - Бусько меня на почте встретила, говорит, бухгалтершу поймали. Она нас обворовывала, кому помощь-то оказывала школа. А теперь, мол, деньги, какие она лишние взяла, будут на руки отдавать. Только надо заявление написать. А не подашь, все так и останется. Я и написала, отдала ей, она в школу шла. Я уже потом думала... Да чего теперь зря говорить, опозорилась...

Лаптев тоже спустя голову сидел, ему неловко за эту женщину стало. А особенно не хотел он, чтобы мать ее зашла и все узнала. Ему думалось, что ни о чем не знает мать.

- Ладно, былого не вернешь, - сказала Катя.- А может, вы и правы. Точно пока не знает никто. Вот давайте и выясним, чтоб душой не болеть. Где костюмчик, ботинки? Давайте посмотрим.

Женщина к шифоньеру метнулась, вытащила синий костюмчик, в кухне пошла за ботинками. Лаптев нашел контрольные ярлыки, переписал их в блокнот. Даже на ботинках ярлык хорошо сохранился.

- Вот теперь мы проверим, - сказал он женщине. - И все выяснится. А тогда...

Тонкое блеяние из кухни заставило его замолчать, прислушаться. Дробный перестук копытцев донесся и бабы Мотин голос:

- Поднялися, мои хорошие, проснулися... Счас зачнем вас годувать, не ревите дурняком...

Катю ветром из горницы вынесло. Лаптев за ней пошел, остановился в дверях кухни. А на кухне следом за бабой Мотей весело топотили два черных козленка, недельных, не более. Гладкая, тугими кольцами витая шерстка их блестела, копытца тукали звонко, влажными темными носами тыкались они в бабы Мотин подол и блеяли с жалобным отчаянием.

Кате, видимо, страсть как хотелось погладить, приласкать этих трогательных в своей младенческой прелести огольцов, которые начали уже скакать и поддавать малыми своими головенками бабкин подол. Потрогать, конечно, хотелось, но рядом был ученик и его родные. И потому Катя присела на сундук и не отрываясь глядела.

- Ху-ух, сатаны... - беззлобно ругалась баба Мотя. - Откель вы взялись, какой вас водой сюда принесло? Спали б да спали... Да счас, счас, поведу вас к мамочке. Во какой у нас курагод! - смеясь, обратилась она к Лаптеву и Кате.

Лаптев с Катей оделись и, попрощавшись, вышли. Баба Мотя провожала их.

- Слава тебе господи, - открывая дверь, сказала она. - Либо и вправду зима пришла.

Крыльцо уже побелело от снега и крыши соседних домов. Еще чернела земля. Тяжелые хлопья кружились в косом желтом лоскуте света, что падал из коридора.

- Дюже моя дочка припозорилась? - тихо спросила баба Мотя.

- Да что вы... Это ничего... - успокоила ее Катя. - Она же просто сомнения свои выразила.

- Сколь ей говорю: ежли в голове не сеяно, то лишь под носом сбирай, а дале не лезь. Разве послухают... Та дурка понабрешет, что и не перелезешь, а эта рот разинет и ловит.

- Баба Мотя, не расстраивайтесь, ну, не надо... Дело житейское...

Провожая гостей, уже у самой калитки, баба Мотя сказала:

- А все же вот в войну дружнее жили. Тяжело... а дружнее. И ревели вместе. А бзык нападет - запоем, да так хорошо станет. Все на людях... Дружно жили: Може, не было ничего, ничем не гордились. А сейчас гляжу - и глядеть не хочется. Под себя гребут и гребут да оглядаются, кабы кто больше не нагреб да кабы схоронить подальше. А вот по-людски, по-душевному... вот нету этого, а в войну было...

Попрощались с бабой Мотей и пошли переулком.

- Хорошие люди... - проговорил Лаптев.

- Да, и мальчик хороший, скромный мальчишка. Им-то Балашова зря деньги не отдала. Бусько нельзя, та бесшабашная. А этим надо было отдать.

- А где отец мальчика?

- Мать-одиночка.

- Ясно... - И, недолго помолчав, продолжил: - Я хотел у вас спросить, Катя... Ведь Балашову обвиняют не только в воровстве. Ведь директорша ваша мне прямо заявила: "Развращала учениц". О чем таком она могла девчатам толковать? Неужели она глупая женщина и действительно могла что-то ненужное наплести? В чем дело?

Катя ответила не сразу. Но и начав говорить, она не спешила. Иногда замолкала, думала.

- Балашова независимо держалась. Ведь при Евгении Михайловиче она работала... ну, не очень дорожила работой. Наверное, просто не хотела дома сидеть. Ну, и Евгений Михайлович, конечно, большая поддержка! Его уважали, ценили. Наша директорша его побаивалась. Поэтому Лидия Викторовна... А может, просто характер у нее такой... Но вот такой случай я помню: воскресник, как всегда макулатуру, металлолом собирать. А у нас этой макулатуры полный сарай. Какой год гниет. И железок навалено много. Все собирали, а не вывозят. Балашова говорит: незачем его проводить, этот

воскресник. Мусор со всего поселка в школу тянуть. Детей обманывать. Они же видят, что эта макулатура лежит, никому не нужна. Ну, и высказала все... Конечно, правильно. Хотя и нам это ясно, и директору, но ведь требуют из районо. Надо отчитываться. Вот и делаем... Помню еще один случай, тоже при мне. Лидия Викторовна на полставки в интернате работала. Директор наша решила строем ребят водить: в столовую, в классы. Мол, порядку больше будет. А Балашова на дыбы: "Я - не унтер, а они - не оловянные солдатики, нечего казарму разводить". И отказалась.