Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

— Ах, мой Карл такой добрый! Это сказали мне его глаза, его чело, когда, проезжая мимо, он снял свой берет перед старым одноногим инвалидом; он, конечно, сделает мне приятное! — воскликнула Белла; — мы передадим ему это через малыша.

— Ради мозолистых ног нашей пречистой девы, прошу тебя, — сказала Брака, затыкая ей рот рукой, — не говори ему ни слова, потому что имей в виду, что по злобе своей он никогда тебе не простит, что до сих пор ты втирала ему очки, будто он твой милый.

— Мой милый? Нет, он никогда им не был, — сказала Белла, — но, правда, я любила его до этой минуты; а теперь я предпочла бы, чтобы мы его оставили там наверху около редьки: он кажется мне до того непохожим на человека, я сама даже не знаю, почему.

— Ну, что же, дитятко, — продолжала Брака, — не могу не согласиться с тобой; я и то все время удивлялась, как это ты можешь так ласково позволять садиться верхом к себе на колени этому гадкому сморчку, который причинял тебе столько жгучего горя, рвал твои книги на хлопушки, проливал тебе суп на платье. Но будь умна, слушайся меня и не подавай виду; если мне удастся ухватить его проклятые глазки на затылке, я вырву их ему, так что он не успеет и оглянуться. Он должен нам раздобыть денег и доставить случай увидеться с эрцгерцогом; только хорошенько подольстись к нему со своей любовью.

— Но ведь это же будет нечестно! — возразила Белла.

— Что за глупости! — воскликнула Брака; — добро бы, если бы он был человеком, но что нечестного можно сделать старому корешку. Любой другой, кроме нас с тобой, и церемониться с ним не стал бы, а изрезал бы его на мелкие кусочки и сварил; хватит с него чести, что мы с ним нянчимся, как с куклой. Знаю, нам нелегко будет от него отделаться, но у меня на этот случай есть свой план с Медвежьей шкурой: он сыт по горло своей службой и только и мечтает улечься опять в могилу, вот он и прихватит его туда со своим сокровищем. Раз эрцгерцог полюбит тебя, нам не нужно никаких этих сокровищ, он не даст нам умереть с голоду.

Сгорая от нетерпения увидеть эрцгерцога, Белла согласилась на все; она обещала проявить как можно больше нежности к малышу, и ей представился к тому случай уже в ближайшие дни, когда он, вернувшись домой от эрцгерцога, впервые заговорил с ней о будущем — как они сыграют свадьбу в Генте и останутся там жить.

Присутствовавшая при этом Брака ехидно его спросила, как же обстоит теперь дело с его военной карьерой, скоро ли произведут его в генералы или в капралы. Он самодовольно усмехнулся и намекнул, что он распоряжается эрцгерцогом, как хочет, и назначение ему обеспечено; затем рассказал он, как уговорился с ним о встрече на ярмарке в Бёйке, и заявил, что они должны заказать себе комнату получше у госпожи Ниткен. Брака порадовалась втайне, для виду же возразила, что госпожа Ниткен знает, кто они такие, и может их выдать; впрочем и в Генте это, конечно, столь же возможно, но деньгами ее легко заинтересовать в успехе их дела. Итак, увеселительная поездка была решена, и тотчас же была задана портнихам работа сшить им праздничные наряды; такие пошли хлопоты, что даже бедный Медвежья шкура, хоть и был он выходец из гроба, а вспотел до седьмого пота. И правда, добрый малый делал все, что только можно было требовать от живого человека, но при этом ел он с таким аппетитом, что его земная природа ожила новой жизнью, и он все больше убеждался, что ему уже не лежать так спокойно в могиле, как прежде, и такая иногда подымалась в нем распря между живым и мертвым телом, что вся кожа у него ежилась и зудела. Такой же разлад мучил его в вопросе о том, кого ему считать своими господами: мертвое его тело считалось с господином Корнелием, а вновь ожившее было всецело предано госпоже Браке и прекрасной Белле, а того господинчика и в грош не ставило. Поскольку же то та, то другая сторона выступала на первый план, мы увидим, что и работал он то на тех, то на других; впрочем, изменять он никому не изменял.

Все наконец было готово к отъезду. За карету пришлось заплатить втройне — такое множество народу, в другое время жившего тихой трудовой жизнью, вдруг именно в этот день решило проветриться. Сколько залежавшихся платьев было вытащено из сундуков, какой шум подняли дети спозаранку в домах! Но лишь немногие могли насладиться удобством поездки в карете, большинство же длинными вереницами потянулось по полям, чтобы не задохнуться в пыли большой дороги; всё же иные предпочли двинуться по ней, потому что боялись не успеть насмотреться на богато разодетых купцов и дворян в общей толпе, когда они все соберутся на месте, и хотели уже в пути разглядеть каждый наряд в отдельности. Особенно же возбуждено было общее любопытство разнесшимся слухом, что ярмарку в Бёйке почтит своим присутствием сам эрцгерцог в полном орденском облачении золотого руна со своими пажами и всей своей рыцарской свитой, что было беспримерной милостью с его стороны; и местные старшины, воодушевленные этим, приложили все силы, чтобы обставить праздник торжественными речами и церемониями, триумфальными арками и цветочными подношениями. На всех возвышенных пунктах были размещены крестьяне с флагами, чтобы сигнализировать выезд эрцгерцога; около каждого флага собралась толпа путников. Но принц, менее занятый праздником, чем своей любовью, обманул общие ожидания, направившись без всякой свиты с Ценрио и Адрианом по воде в закрытой гондоле, чтобы подъехать непосредственно к дому госпожи Ниткен, где Ценрио заказал им комнаты. По дороге он в первый раз проявил интерес к уроку диалектики у Адриана, которому доставило большую радость, когда принц построил силлогизм: все юноши влюблены, Кай — юноша, следовательно Кай влюблен. Так называемый Кай был, конечно, сам наш эрцгерцог, чему и смеялся он украдкой с Ценрио. Эрцгерцог уже в мыслях и предчувствиях своих так был влюблен в прекрасную незнакомку, которую в тот день ему предстояло увидеть, что путь ему казался переправой через медленный Стикс к новой жизни, более вольной, чудесной, милой и страшной. Адриан тихомолком думал в то время о книге Петра Ломбарда, про которую Ценрио рассказал ему, что он видел ее у ветошницы, сам же Ценрио помышлял о милостях, ожидающих его в будущем, когда эрцгерцог наследует власть.

Занятые такими мыслями, высадились они у дома госпожи Ниткен, которая, хотя и была обо всем уведомлена Ценрио, сделала вид, будто не знает, кто такие ее высокие гости, и выразила сожаление, что несколько гентских семейств уже сняли ее дом. Адриан спросил, не могут ли они расположиться в библиотеке, на что госпожа Ниткен захохотала так, что у нее шея вздулась: ведь у нее всего-навсего есть разве две-три изъеденные червями ветхие книги, и лежат-то они в чердачной каморке, где человеку и не повернуться. Адриан не отстал от нее, пока она не проводила их туда, и только там сообщил он ей, что сегодня выпало ее дому великое счастье — оказать приют самому эрцгерцогу, и гентские семейства, конечно, рады будут освободить для высокого гостя несколько комнат окнами на улицу. Старая толстуха чуть было не упала на колени в своем почтительном изумлении, поцеловала кончики эрцгерцогской перевязи и поспешила в комнату госпожи Браки, чтобы возвестить ей, что приехал эрцгерцог и что ей придется уступить ему соседние комнаты и оставить двери отворенными.

Тем временем малыш вместе с Медвежьей шкурой уже отправился на главную площадь, чтобы там встретить эрцгерцога, от которого ожидал для себя немало почестей. К своему огорчению, он узнал о его отсутствии от пажей, которые вместо принца выслушали все заготовленные для него приветственные речи старшин перед ратушей, великолепным старинным зданием с большими окнами и башнями, единственным памятником славного прошлого этого городка. Он было уже заторопился домой, чтобы оповестить своих дам о напрасном ожидании принца, но двое приятелей Ценрио, знавших его, отозвали его в сторону и выразили удивление, почему он не выхлопочет себе у принца, дружбой и расположением которого пользуется, видной должности в новом его полку. Малыша прямо в жар бросило от гордости при этом лестном для него предложений, которое отвечало затаенным его мечтам; он любезно вступил с ними в беседу и, когда они пригласили его на стакан вина в соседний кабачок, послал верного Медвежью шкуру к своим дамам с извещением, чтобы они зря не дожидались эрцгерцога, сам же он задержан важными делами с его придворными, по окончании коих вернется развлекать их.

Время прошло очень быстро для малыша, потому что, кроме льстивых друзей и доброго вина, на него оказала опьяняющее действие бесконечная народная толпа, решившая всласть повеселиться эти три дня и потому не желавшая терять даром ни минуты. Сколько тут было запасено мяса, пирогов и хлеба, частью привезенных прибывшими, частью доставленных с постоялых дворов! То был завтрак, что твои розговени, и обжоры непременно забили бы себе глотки чудовищными кусками пищи, если бы не устроены были искусные шлюзные сооружения при помощи вина и пива, благодаря чему все благополучно проплывало вниз к месту своего назначения. Нидерландцы тут мастера своего дела, а в те времена городское население так разбогатело в торговых сношениях со всем миром, что местные продукты почти ровно ничего не стоили. Для богатого было сущим пустяком даром накормить тысячи людей, оттого в городах в сущности не было нуждающихся и нищенством занимались только лодыри по призванию. Но и эти последние снимали с себя лохмотья в дни народных праздников и в пышных одеждах лицедействовали и потешали зрителей, у которых в прочее время клянчили милостыню. Бочки с положенными на них досками были им сценой, служитель, вооруженный длинной набитой подушкой, насаженной на хворостину, отгонял детей, из любопытства карабкавшихся на подмостки; кроме того на голове он носил колпак с бубенцами и ослиными ушами и в качестве шута выступал в пьесе и болтал со зрителями.