Исправительная академия (Оболенский, том 1 и том 2) - Алекс Хай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я молча слушал — даже затаил дыхание, позволяя медичке выговориться. Насколько же, видать, ее все это достало.
— Запомните, Оболенский: правила пишутся кровью и слезами, — тихо сказала женщина и снова взялась за писанину. — Вам назначаю обезболивающее на два дня. Утром и вечером. При необходимости можете обратиться в обед — вашего надзирателя я предупрежу.
— Спасибо… Боюсь, вы не представились.
— Елена Зиновьевна, — наконец-то представилась она.
— Спасибо, Елена Зиновьевна.
Медичка вытащила из ящика небольшой пузырек, вытряхнула оттуда крупную таблетку и положила на блюдце.
— Вода на тумбочке.
Я с трудом проглотил обезбол, таблетка едва не застряла в глотке. Ну, жизнь понемногу налаживалась. По крайней мере, эта Елена Зиновьевна показалась мне просто уставшей от бесконечной работы с глупыми людьми женщиной. Но ни злости, ни презрения к себе я в ней не почувствовал. Просто каждый защищается от негатива по-своему.
— Карта останется у меня до вашего выпуска, — сказала медичка. — О необходимости посетить медпункт сообщайте своему надзирателю. Имейте в виду, что у него будет доступ к вашим медицинским данным. А я обязана фиксировать все.
Не знаю, на что именно она намекала, но на ус намотал.
— Понял. Еще раз благодарю, Елена Зиновьевна.
— Тогда вы свободны, Оболенский.
В коридоре меня уже дожидалась старшая надзирательница. Судя по всему, мое здоровье никаких опасений не вызывало, потому как медичка ничего ей не сказала. О печати, к слову, тоже не сочла нужным упомянуть.
— Что ж, Владимир Андреевич, — улыбнулась она. — Теперь можно поздравить вас с окончательным зачислением в ряды воспитанников Академии. Сейчас мы пойдем в жилой корпус, я познакомлю вас с вашим надзирателем и покажу место, где вы будете жить.
Наконец-то меня провели по более-менее парадным частям здания. Жилой корпус занимал западное крыло главного здания. От лестницы налево по широкому коридору до конца, затем через стеклянную галерею в сам корпус.
А вот здесь уже во всем чувствовался суровый быт. Двери становились тяжелее, замки — крепче. Стены коридоров здесь просто отштукатурили, а пол был выложен чуть шероховатым кафелем, чтобы ноги не скользили. Пустовато, но идеально чисто.
Пока мы шли, Евдокия Павловна зычным голосом рассказывала о жизни «узников».
— Воспитанники разделены на четыре группы, — вещала она. — Первая группа — исправившиеся. Это кандидаты на скорейший выпуск из Академии. Как правило, воспитанники проходят небольшой испытательный срок, в течение которого мы окончательно определяем, готовы ли они выйти отсюда.
— А вторая?
— Вторая — те, кто встал на путь исправления и делает заметные успехи. Им еще далеко до полного перевоспитания, однако их поведение нас обнадеживает.
Я набрался наглости и задал волновавший меня вопрос:
— В какую же группу определили меня?
— В третью. Все новоприбывшие по умолчанию попадают в третью категорию. Но многие надолго в ней остаются. Третья группа — это новички и воспитанники, прогресс которых незначителен. Это, увы, самая обширная категория.
— Но, выходит, есть еще группа и похуже?
— Неверная формулировка, Оболенский, — криво улыбнулась старшая надзирательница. — Хуже — не самое верное слово. Четвертая группа — это безнадежные. Те, в ком мы вовсе не видим потенциала для исправления. Обычно бьемся до последнего за каждого из воспитанников…
— И все же находятся те, о кого вы ломаете зубы? — улыбнулся я.
— Скверный повод для шуток, Владимир Андреевич, — отрезала женщина. — Чаще всего в четвертую группу попадают либо убежденные… маргиналы, либо попросту нездоровые люди. К сожалению, отклонения встречаются и у аристократии. И порой эти отклонения не так уж и невинны. Если у нас возникают подозрения, что воспитанник имеет проблемы ментального характера, мы стараемся подобрать для него специализированный пансион. Утешает лишь то, что четвертая категория — самая малочисленная.
Короче говоря, четвертая группа — это наверняка постоянные «клиенты» карцера, психи и другие напрочь поехавшие личности. Очаровательная компания. Как же мне повезло оказаться в третьей.
— Должна заметить, Оболенский, что вертикаль перемещения по группам работает как вверх, так и вниз, — предупредила старшая надзирательница. — Количества и тяжести ваших проступков достаточно для того, чтобы вас определили в четвертую группу. Ваш собственный дед считает вас… В общем, он не особенно верит в то, что вы исправитесь. Однако мы руководствуемся правилами и милосердием. Вам дали шанс, как всякому новоприбывшему. Вас авансом перевели в группу с более мягким режимом. Но первая ваша провинность, первый карцер — и это решение будет пересмотрено. И, боюсь, общество воспитанников четвертой группы вам совершенно не понравится. Мы друг друга поняли, Владимир Андреевич?
Я сглотнул застрявший в горле ком и кивнул.
— Более чем, Евдокия Павловна.
— Прекрасно.
— Разрешите еще один вопрос?
— Задавайте.
— Четвертая группа… Раз они безнадежны, зачем вы продолжаете держать их здесь? Допустим, психов… То есть душевнобольных и людей с прочими отклонениями вы определяете в особые пансионы. А остальные? Не можете же вы удерживать их здесь вечно…
Старшая надзирательница впервые взглянула на меня без презрения. Казалось, в ее глазах даже промелькнуло любопытство.
— Почему вас это так волнует, Оболенский?
— Просто хочу понять, что происходит с такими людьми в будущем. Как складываются их судьбы, как они живут дальше.
Наверняка она подумала, что я интересовался для себя — с учетом того, что меня заочно в безнадежные и записали. А я просто прощупывал почву и пытался понять, как здесь все устроено.
— Судьбами несовершеннолетних воспитанников распоряжаются их родственники, — ответила Евдокия Павлова. — Кого-то высылают с глаз долой в глубинку с запретом появляться в Петербурге и Москве. Иных по достижении минимального для службы возраста определяют в армию — не всегда, но порой помогает. Впрочем, случались и казусы. Доходило и до тюрьмы. Хуже всего было на моей
