Рассказы - Лев Успенский

Я поинтересовался — есть ли в Волземотделе план генерального межевания по хотя бы одной из этих деревень? Планы обнаружились в Уземотделе и были привезены в Михайлов Погост. Я с чистым сердцем заверил волземотдельцев, что теперь наше дело в шляпе! Мне дали подводу, и я отправился на спорный участок.

Остановился я в незаинтересованной деревне Микулине и с доброй половиной ее обитателей отправился в роковые пределы. Здесь, возле той ямы, которая считалась бесспорной, толпились во множестве, мирно покуривая и столь же мирно переругиваясь, марковцы и мишковцы с чадами и домочадцами. Все они знали меня давно и хорошо, но в качестве «зенлямера» я являлся перед ними впервые, и у них на лицах было написано сомнение: «Нявож этот щукинский Левочка может нашу марковскую трехземельную яму найти?!»

Я установил свой теодолит на надлежащей точке местности (тут и на самом деле обнаружился хорошо сохранившийся «орленый» столб), огляделся и пришел в некоторое сомнение. Больше того, я струхнул. Я сличил план с «местностью». На плане было видно то, чего нельзя было усмотреть, глядя на мишковские и марковские сырые и ровные нивы: между местом, где я стоял, и искомой «трехземельной» ямой имелся еще один «столб»: о нем никакого представления не имели тяжущиеся. Зато по «ландшафту», открывавшемуся мне с моей «двухземельной» ямы, я узрел нечто, отнюдь не отмеченное на плане: «трехземельную» яму отделяла от меня довольно высокая и длинная сопка, похожая по форме на положенную на поля огромную горбушку хлеба, густо заросшую довольно высоким (не «жердняком», а «куричником», то есть сантиметров по пятнадцати в поперечнике) осинником. На генеральном плане, естественно, она не была показана: на межевых планах рельеф местности не учитывается. А из-за ее наличия я никак не мог с точки стояния увидеть никакого сигнала, поднятого над «трехземельной» ямой. Мои мишковцы и марковцы с плохо скрытым ехидством доложили мне, что «было урёмя», они пытались поднимать по ту сторону Камянистки — так называлась сопка — даже две связанные вместе лесины, но — тщетно — ничего из-за осинника усмотреть было нельзя. «Мол, вот мы и посмотрим, как теперь ты, „зенлямер“, будешь выкручиваться…»

Так смотрели и все «мужучки»; так, грешным делом, с вопросом, глядел на меня и микулинский Павел Королев, недавний матрос, теперь — предволкомбеда, человек великого ума и железной воли. Он появился тут не в качестве «преда», а в качестве рядового микулинца, но в глазах у него было написано: «А ну, Васильевич, поглядим, как ты эту загадку решишь? Сдавай экзамен!»

Я вынул из планшетки оба плана. О, счастье: на обоих были обозначены не только румбы, но и внутренние углы полигонов. Оказалось, что я стоял на таком месте, от которого всего на сто двадцать саженей отстоял задний для меня столб, вкопанный посреди открытой местности и видимый отсюда простым взглядом. Угол между ним и направлением на «трехземельную» составлял 120°30′, и эта его величина была указана и на марковском и на мишковском планах. Их составляли два разных землемера, в разные столетия: совпадение не могло быть случайным, угол почти наверняка точно равнялся именно ста двадцати с половиной градусам.

Кроме того, теперь мне стало ясно: неизвестный местным жителям «лишний» столб был, очевидно, установлен при межевании на самой вершине сопки Каменистки, и не на каком-нибудь новом угле межи, а просто на середине прямой — для удобства будущих землеустроителей. Без всякого сомнения, никакого осинника в те времена на этой Каменистее не было, и была она либо совершенно лысой, либо же рос на ней редкий, не мешающий обзору старый лес.

«Ну, что же, — подумал я, — ну, как же, мои далекие коллеги и предшественники, уездный землемер Василий Коверзнев и землемер титулярный советник Иван Бруй, посмотрим, подведете вы меня или нет? Скорее всего — нет: в ваши времена погрешить в межевых документах решались редко, да и то лишь ради крупной корысти. Один из вас работал через шестьдесят семь лет после другого: не могу я допустить, чтобы вы стакнулись и оба поставили на разных планах одну и ту же неверную величину угла».

Конечно, при каждом угле были указаны и «румбы», показания компаса, но им я не мог доверяться: за прошедшие полтора с лишним столетия направление на магнитный полюс, разумеется, неоднократно переменялось. Каким оно было теперь?

Что же делать?

Я отлично понимал, что самым основательным доводом в пользу недоверия мне был в глазах моих «скобарей» мой ничтожный возраст: девятнадцать лет: «Ай, мать чястная — да это ж подсвинок, рябеночек… Куды ямý зямлю мерить?» Мне надлежало прежде всего выказать себя абсолютно спокойным человеком, «возрослого поведения».

Я распорядился, прежде чем мы приступим к работам, пообедать, точнее — «поперехватывать»: для обеда было еще рановато. Это произвело неплохое впечатление: «Йисть захотел зенлямер! Видать, работы много будет!»

Само собой, мне тотчас же предложили бутылочку «первачка»: «Самая лучшая, пшаничная, Василич! У столоверах покупали!»

Я категорически отказался от такого угощения. Это тоже было воспринято положительно.

Поев, я некоторое время покейфовал, потом спросил: сколько у той и другой стороны а) топоров и б) хороших дровосеков?

— А чего рубить-то, Васильевич? Вроде бы рубить-то и нечего?!

Я встал, подошел к теодолиту, отправил колченогого и рыжего марковца Ивана Лупана на задний столб, который все присутствовавшие единогласно признали верным «бизо всяких отклонений», поставил его там с вешкой-рейкой, тщательно отмерил угол в 120°30′, левый, и полюбопытствовал, на что смотрит теперь объектив моего инструмента. Перекрестие волосков упиралось в зеленовато-серые стволы тех осин, которые росли на самой опушке, где поле врезывалось в крутой склон сопки.

— Вон, видите, перед сопкой большой камень? Вот идите четверо с топорами к нему и несите с собой эту рейку. Дойдете — смотрите на меня, я вам покажу, где начинать рубить визирку…

— Лизирку рубить? Это куда ж? До верху сопки?

— Сначала до верху, а потом и до низу, на ту сторону… Да это уж не ваша печаль. Это я вам сам указывать буду. И как начнете прорубаться, готовьте белые осиновые вешки, без коры. Будете их по моему указанию через каждые двадцать метров посреди визирки ставить.

Воцарилось молчание. Потом старший из братьев Филимоновых, спокойный и степенный бородач-мишковец, пригнувшись ко мне, вполголоса спросил:

— И как думаешь, Василич? Будет от этой работы толк?

— А вот поработаешь, Петр Николаич, увидишь! — уклончиво ответил я.

Пожимая плечами, очень неохотно — и марковцы и мишковцы — первая четверка тронулась к лесу.

— А широку яну рубить, лизирку-то? — спросил кто-то из них.

— Полтора аршина ширины, — ответил я. — Но чтобы — насквозь чистая: ни одной веточки поперек!

— Ай-яй-яй-яй! — Прямо пополам переломился от силы чувств микулинский Жоров. — Ай-яй-яй-яй!

Когда все отошли от стоянки теодолита (за «мужиками» потянулась и остальная «мелочь»), Павел Королев, в кожаной куртке своей, подошел ко мне.

— Ну, Лéу! — сказал он, приблизив ко мне свое траченное оспой черноусое лицо, напоминающее изображение Петра Первого, в виде «Котобрыса», как его рисовали раскольники. — Ну, Лéу, поимей в виду: взялся ты за задачу, которая имеет не один только землемерный, но и политический характер.

Я от души удивился: вот этого я никак не ожидал.

— А ты это так понимать должон. ЧТО в обеих этих деревнях теперь говорят? Говорят: «Коли двести лет назад, при матушке Катерине (он добавил словцо-другое менее почтительное по отношению к Софии Ангальт-Цербстской), эта „трехземельная“ яма была вырыта, ни в жисть она советским не откроется. Она, — говорят, — с благословением вырыта; на ей батюшки-дьяконы молебен служили, а тут нá поди! Щукинский Левка ее нáйде! Да быть этого, говорят, не может!» И добавляют: «Когда яну (это — яму-то) рыли, тогда тута никакой Камянистки не было. Она, — говорят, — тогда выросла, когда на этом месте, из-за земельного спора, горской барин абаринского барина собакам затравил. И тут и в землю зарыл. А зарыл он его — живого. И как тот стал в могилы ворочаться, так ета Камянистка и вспучилась…» Видишь, какую леригиозную пропаганду разводят? И у нас на тебя — крепкая надежда, что ты ту яму нам найдешь и всех этих бывших кровопивцев с той Катькой, так-то ее и так-то, новейшей наукой перекроешь! Вижу: начáл ты правильно. Но, коль от сердца тебе говорить, нет у меня уверенности, что ты ее найдешь.

— Эх, Павел ты Павел, Королев ты Королев! — ответил я ему. — Ты на каком корабле служил?

— На «Рюрике» одно время служил. Одно время на «Паллады»…

— Ну и что же, ты не видывал, как штурман корабль ночью в тумане точно к тому городу приводил, к которому было назначено? А тут — что: туман, ночь?