Музейный экспонат - Александр Скрягин

Когда он заканчивал читать сообщение, зазвонил его рабочий телефон, и дежурный научный сотрудник областного художественного музея сообщила растерянным и обрадованным голосом: «Только что, после открытия музея, Золотой Рог обнаружен на своем месте в витрине второго зала».

А еще через несколько минут Станиславу Александровичу позвонили из канцелярии и попросили забрать пришедшее утренней почтой на его имя письмо. На конверте значился знакомый ему обратный адрес и фамилия отправителя: Доманская А. И. Судя по штемпелю, письмо было отправлено вчера, видимо, еще до утренней выемки корреспонденции из почтовых ящиков.

Вот что было в этом письме.

«Я, Аделаида Игоревна Доманская, и мой двоюродный брат Морис Дьяковски, проживающий во Франции, являемся в настоящее время предпоследними потомками фамилии графов Чесменских, основателем которой является граф Александр Алексеевич Чесменский, внебрачный сын графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского и Великой княжны Владимирской, которую граф по приказанию императрицы Екатерины II похитил из итальянского города Ливорно и доставил в Россию[1]. Александр Алексеевич Чесменский был рожден в Алексеевском равелине Петропавловской крепости 7 ноября 1775 года. Его крестным отцом был генерал-прокурор Российской империи князь Вяземский. Крестной матерью — жена коменданта Петропавловской крепости генерала Чернышева.

Нам с Морисом известна тайна происхождения нашей прародительницы. Для того, чтобы раскрыть эту тайну, еще не настал срок. Этот срок, по предсказанию, близок. Если Морис решит, что время для этого пришло, он предпримет соответствующие шаги. Скажу только, что ее происхождение высоко и почетно[2].

Мой брат женат, однако детей у него нет. Возраст его весьма почтенен, и наследников ожидать не приходится. Мой единственный ребенок умер еще в младенческом возрасте. Моя сестра Рита, мать Василия, умерла, когда ему не было пяти лет. Поэтому единственным продолжателем рода графов Чесменских является мой родной племянник Василий. Я хочу, чтобы Вы это знали.

Теперь о Золотом Роге. Он принадлежал нашей прародительнице Великой княжне Владимирской и был подарен ей ее воспитателем и покровителем персидским князем Гали[3]. Он является нашей фамильной драгоценностью. По завещанию, переданному нашими предками, он не может быть разлучен с нашей семьей. Рог связан с фамилией графов Чесменских таинственными узами и всегда должен находиться рядом с ними. В противном случае наш род прекратится.

В свое время ему еще предстоит сыграть предназначенную важную роль[4].

То, что именно Василий невольно помог обнаружить на Роге имя нашей прародительницы — не может быть простой случайностью. Это событие подтверждает, что наша фамилия связана с Золотым Рогом особыми узами.

Долгие годы я следила за Рогом и находилась рядом с ним по поручению моей матери.

Рог был конфискован в 1918 году из дома моей бабки Анны Петровны Доманской и помещен в запасники Эрмитажа. В 1924 году, по указанию наркома Луначарского, он был передан в наш музей.

В своем последнем письме хочу сказать, что я прикладывала все силы, чтобы выполнить свой долг хранительницы рода Чесменских. Я сделала все, чтобы заменить Василию рано умершую мать и отца, которого он никогда не знал (он оставил Риту еще до рождения ребенка). Василий получил образование, в совершенстве знает английский и итальянский языки. Он умен, добр и честен. Но, очевидно, до конца заменить ему родителей я не смогла. Я чувствую, что мой племянник глубоко несчастлив: он не может занять подобающее ему место в жизни. Василий уже не мальчик, однако до сих пор он не смог найти женщину, которая стала бы ему верной спутницей и продолжательницей исторического рода графов Чесменских.

Мне казалось, что лучший выход в том, чтобы оставшиеся члены нашей фамилии воссоединились, и заботу о Василии взяли на себя его родственники — близкий ему по крови человек, мой младший кузен Морис, и его супруга Анни. Последний раз мы виделись с ними восемь лет назад в Москве, куда они приезжали как туристы. Еще тогда они настоятельно предлагали взять на себя заботу и ответственность за судьбу Василия. Мой брат — хорошо обеспеченный человек. У него земельная собственность в Северной Франции. Он является также совладельцем одной крупной торговой фирмы. Я надеялась спокойно умереть, зная, что Василий в надежных руках. Разумеется, в этом случае Рог, с которым семья Чесменских не может разлучаться, должен был уехать вместе с ним. Ввиду предстоящего отъезда Василия во Францию, я и решилась на похищение.

Но, несмотря на мои настойчивые уговоры, мой племянник отказался покинуть границы России.

В эти дни я много думала… Я вспомнила всю свою долгую жизнь, и мне стало отчетливо ясно: жить без своей нынешней Родины Василий не сможет. Она, Россия, внутри каждого из нас. Любой русский — лишь ее маленькая копия. Иногда хорошая, иногда плохая копия. И если человек не стал счастливым здесь, то тем более не станет счастливым в другом месте. Наверное, Василий прав — за счастье нужно бороться здесь. А иной цели у человека быть не может. Ведь это только кажется, что человек ищет богатства, любви и славы. Это не так. На самом деле он ищет счастья. И обрести его он может только на Родине. Другого пути нет.

Прошу считать это письмо моим официальным признанием. Рог был взят из витрины мной. Должна сказать, что кражей это я не считаю. Повторяю: Рог по историческому праву является родовой реликвией Чесменских и принадлежит только нам.

Пишу эти строки, чтобы Вы знали, что Рог взяла я одна, и чтобы — не дай бог! — не пострадали невинные люди, а тем более — мой племянник. О взятии мной Рога он ничего не знал и не знает.

Теперь, после того, как стало ясно, что Василий останется в России, мой поступок теряет всякий смысл. Рог должен находиться там, где находится наследник рода Чесменских. Поэтому он тоже должен остаться в России».

Дальше несколько строк было аккуратно зачеркнуто, и затем шла приписка:

P. S. Уважаемый Станислав Александрович! Совсем скоро настанет день, когда выпадет первый снег. Советую Вам отложить в этот день все свои заботы и просто походить по белому городу, внимательно посмотреть вокруг, прислушаться к себе и подумать… Боже мой, какое это счастье, просто вдыхать холодный воздух с ароматом первого снега, в котором слышится легкий намек или воспоминание о головокружительном мпахе самого первого, только что разрезанного на две половинки-лодочки огурца!.. А скорее всего, первый снег пахнет соком крепкой капустной кочерыжки, вырубленной прямо на холодном воздухе. Моя бабушка всегда рубила капусту после того, как ударял первый заморозок, осенние лужицы покрывались тонким, в кружевных разводах инея, ледком, черная жидкая осенняя грязь на огороде за ночь застывала, и отпечатанные в ней следы наших с Морисом маленьких детских сапожек становились каменно-твердыми. А когда утром мы с Морисом сбегали с высокого деревянного крыльца нашего дома в огород, под ногами у нас звонко хрустели остекленевшие за ночь еще зеленые и сочные помидорные стебли…

Это было в Петербурге. Шел девятнадцатый год… Нас всех — бабушку, ее дочерей — мою и Мориса мать — новая власть выселила из нашего дома на Невском, за Фонтанкой. Здесь Невский уже не был первым проспектом империи. За Фонтанкой начинался мир загадочных узеньких улочек, сумрачных дворов-колодцев, доходных квартир и ночлежек. Конечно, он не так красив, как тот знаменитый «пушкинский» проспект от Адмиралтейства до Аничкова моста. Но для меня — это и есть настоящий Петербург. Это мир несчастных и человечных героев Достоевского. Это мир моего детства.

В это время мужчин в нашей семье не было. Дедушка умер, когда бабушка была совсем молодой: она одна растила своих дочерей. Мой отец, кадровый офицер русской армии, погиб на германском фронте в 1915 году.

Когда мы провожали папу на фронт, мне было два с половиной года. Мать говорила, что вряд ли я могу это помнить. И все же я помню. Бесконечную стену странных желтых пассажирских вагонов и вокруг огромное число людей в темно-зеленой форме, в одинаковых низеньких, будто примятых, фуражках. Наверное, в такой же форме с золотыми погонами, как на фотографии в нашем доме, стоял рядом с нами и мой отец. Но живого отца я не помню. В памяти у меня остался лишь сытный запах новых кирзовых сапог и резкого одеколона. Этот запах заполнял все вокруг… А над платформой звучал пронзительный вальс, от которого нестерпимо хотелось плакать. Самой минуты прощания я не запомнила. Но иногда мне снится, как сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей мимо меня бегут высокие желтые вагоны. Мне кажется, это оттуда. Иначе почему вагонам быть ярко-желтыми? Ведь только до империалистической войны так красили вагоны первого класса, а потом, в войну, все пассажирские поезда покрыли защитным цветом, а уж затем и вовсе все поезда стали одинаково зелеными.