Широкий угол - Симоне Сомех

Четыре ребенка, четыре вопроса родителю и четыре ответа, сообразно каждому из четырех характеров и способностей. Один за другим четверо сыновей появляются в Пасхальной Агаде*, письменном повествовании, которое зачитывают во время седера: умный, наглец, простак и не умеющий спрашивать.

В тот год к нам на седер пришли Фишеры в полном составе. Годом раньше мы ходили к ним, и мама решила, что теперь мы должны пригласить их в ответ. При мысли о том, что придется просидеть несколько часов за столом с Фишерами, я занервничал. После разговора с рабби Хиршем Карми согласился праздновать Песах со своими, и я оказался один против семерых гостей и моих родителей. Я заставил себя сжать зубы и ждать, когда этот вечер просто схлынет, как волна, как схлынули уже многие и сколько еще таких схлынет, прежде чем я смогу навсегда покинуть родительский дом.

С Фишерами всегда так было. Они терпеть не могли меня, а я – их. Старшие Фишеры смотрели на меня с состраданием, к которому примешивалось глубокое неодобрение, младшие – со страхом, словно боялись заразиться от меня болезнью, которая навеки собьет их с пути истинного. Они были совершенно непримечательными, тихими и послушными. Когда родители еще разрешали мне снимать на общинных мероприятиях, Фишеры ни полсловечка хорошего не сказали про мои способности к фотографии, даже когда я в последнюю минуту спас свадьбу их сына, да и заплатили всего ничего. Связывало нас с ними только одно – их дружба с родителями.

На столе стоял серебряный сервиз, который доставали раз в году на Песах. За окном было темно, чтение Агады продвигалось медленно, потому что отец с матерью хотели произвести на Фишеров впечатление и громоздили комментарий на комментарии по поводу каждой фразы. В прошлом году это растянулось на два часа, ужин начинался только после чтения, и в животе у меня урчало без конца.

Мы добрались до отрывков о четырех сыновьях, и слово взял отец:

– Что спрашивает умный сын? Его вопрос – не об исходе из Египта, а о предписаниях, следующих из него. Из этих событий он хочет извлечь, что нам дóлжно делать. Здесь мы узнаем, что предписания бывают трех категорий: естественные, которые человек может понять разумом, как, например, запрет убивать; правила, не имеющие рационального объяснения, но которым надо следовать, потому что о них говорит Библия, – например, запрет ломать кости пасхального ягненка; и, наконец, свидетельства – заповеди, которые обусловлены причинами и служат нам напоминанием об историческом событии, как, например, маца на пасхальном столе. Так вопрос умного сына имеет целью перевести историческую память в нормы поведения. Второй сын – наглец. Он, как и умный, наделен определенным умом, но его особенность – в неверии. Он спрашивает: «Что означает эта служба у вас?» – и под службой имеет в виду служение Господу, но легко заметить, что слово «служба» отсылает нас к семантической сфере рабства. Наглец будто говорит: вы скинули с себя оковы рабства, нашли себе нового повелителя и подчинились ему. Кроме того, нельзя не отметить, что наглый сын использует местоимение «вы». Он исключает себя из традиции. Он не считает себя частью общества. Как ответить ему? В соответствующем тоне. Цель его вопроса – не знания, а провокация. Он не спрашивает, а утверждает. Своим ответом родитель еще больше увеличивает разобщение, звучащее в вопросе. Он отвечает: «Ради этого сделал мне Господь при выходе моем из Египта».

Есть и наивный сын. Он не слишком умен, но испытывает искренний интерес, потому и задает простой вопрос: «Что это такое?» Ответ на него должен быть столь же прост.

И наконец… Четвертый сын, который не умеет задавать вопросы. Он не просто незнающий: он не знает о своем незнании. И поэтому не видит причин проявлять себя и о чем‐либо спрашивать. Родитель мог бы оставить сына в этом молчании, но его долг – заговорить первым. Он берет инициативу в свои руки и рассказывает об исходе из Египта.

Биньямин Фишер прокашлялся, собираясь заговорить. Отец поднял на него приглашающий взгляд.

– На прошлой неделе я прочел интересный комментарий относительно четвертого сына, – начал мистер Фишер. – В нем шла речь о синтаксической сложности, присутствующей в ответе. В тексте сказано: «Ради этого сделал мне Господь…» Но что имеется в виду под этим? Здесь не относительное местоимение, а указательное. В комментарии, который я прочел, объясняется, что «это» сказано о кушаньях, стоящих перед нами, то есть о маце и горьких травах. И то и другое не связано исторически с исходом из Египта, но суть самостоятельные предписания. Маца и горькие травы напоминают, что нам не дозволено считать библейские заповеди продуктом истории.

Мой отец улыбнулся, дополнение Биньямина доставило ему удовольствие. Я не раздумывая вмешался в дискуссию.

– Но ты же сказал, что умный сын выводит заповеди из истории, – сказал я, обращаясь к отцу. – Как же мы теперь можем заявлять обратное?

– Я бы не стал придираться к мелочам… – проворчал отец.

Биньямин перебил его:

– Это лишь то, как объясняются заповеди детям. Называть библейские заповеди следствием исторических событий – все равно что утверждать, что со временем они могут меняться. Библейские заповеди неизменны, ничто не может прийти им на смену. Они непоколебимы.

– Положим, заповеди действительно непоколебимы. Но как насчет обычаев? – не отставал я. Отец мрачно посмотрел на меня, а мама приподнялась на стуле. Никто мне не ответил, так что я решил поднажать. – Здесь не говорится об обычаях. Учим ли мы наших детей, что обычаи тоже непоколебимы? История меняется, заповеди – нет, а наши обычаи могут меняться и подстраиваться под окружающую действительность.

Не успел отец ответить, как Биньямин Фишер ядовито поглядел на меня и проговорил:

– Полагать, что обычаи могут меняться – первый шаг к нарушению библейских заповедей.

Его жена и дети молча глядели на происходящее; отец попытался было вставить: «Ну а теперь мы можем дальше…» – но я еще не закончил.

– С самого рождения меня учили одеваться и вести себя определенным образом, ровно так же, как и есть кошерную пищу и соблюдать шабат. Обычаи и законы стоило бы разделять, – возразил я.

– Эзра! – возмутилась мама, показывая, что пора остановиться.

Биньямин Фишер несколько секунд молча меня разглядывал. А потом спросил:

– Так значит, вот чему вас в школе Нахманида учат?

– А если и так?

– Я бы был очень обеспокоен, если бы в нашей школе детей учили подобным глупостям. Мы гордимся своей верностью обычаям, и родители твои – тоже.

Я смотрел ему в глаза и не знал, как реагировать. В душе у меня словно что‐то горело. Я резко отодвинул стул, встал и двинулся к лестнице под