Георгес или Одевятнадцативековивание - Владимир Покровский

Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка.

Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса - антикварные массивные стулья вместо своих колченожек.

- Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие фраки?

Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но независимо от степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле.

- Кто ж их выдумал? - спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности объяснений.

- Господь бог, кто же еще, - отвечаю я и начинаю расстегивать на ней платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.

Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт, больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка занималась гимнастикой или чем-то в этом роде - у нее, что называется, растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется, недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач - может быть, тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает меня:

- Корпусом работай! Корпусом!

И в этот момент в квартиру входит Манолис.

Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него - дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.

- Ой, - говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки, которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют ("Они у меня такие всегда").

- Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! - объясняет Манолис. - Кто угодно может зайти.

В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо, постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло, на глазах у Манолиса продолжающийся акт - все это, конечно, было достойным завершением дня абсурда.

Тогда закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки. - И на предохранитель поставь.

Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял - нет, ничего я в этой жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное слово!

Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению сексуальных забав - у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции.

- Ты кончил?

- Ага. А ты?

- Неужели не почувствовал, дурачок?

- Я из вежливости.

Вернулся Манолис. Мы с Тамарочкой до того обнаглели, что и при нем не прервали уже завершенного соития - тяжело дышащие, вспотевший, полузакрыв глаза, мы медленно, устало "работали корпусами".

Боковым зрением я поймал дикий взгляд Манолиса. Это невозможно выразить, что за взгляд. Я потом пытался - не получалось. Я только в него вчувствовался. Очень странное смешение самых разных эмоций.

Он постоял, подышал носом, затем прошел на середину комнаты и поднял свой все еще дымящийся пистолет.

Тамарочка пискнула и закаменела. А я... я считаю, что я тогда гениально поступил, что озарило меня. Я изобразил, что все еще наслаждаюсь его женой (это было не совсем так) и тихо спросил:

- Закрыл дверь?

- Закрыл, - голосом Судьбы ответил Манолис.

- И на цепочку?

- И на цепочку.

- И на предохранитель?

- И на него! Тоже!

Щелкнул другой предохранитель - дымящегося "макарова". Я вообще-то щелканье пистолетного предохранителя по звуку вряд ли определю, но вроде там больше и щелкать-то было нечему.

- Между прочим, - как бы не замечая быстро настигающей смерти, продолжил я (а Тамарочка ультразвуковала от ужаса), между прочим, пистолетик-то твой еще дымится.

Пауза. Потом, голосом Судьбы, но уже не уверенной, что ее кто-нибудь слышит, Манолис спросил:

- Ну и что?

- А то, что пистолет твой, соответсссно, уже выстрелил. Глупо стрелять, когда пистолет уже выстрелил. Это все равно, что разбиться вдребезги, а потом спрыгнуть с десятого этажа.

- Э? - тупо сказал Манолис. Судьбой уже и не пахло.

Он уставился на пистолет. Тамарочка чуть-чуть отморозилась и тихонько стала с меня сползать.

- Черт, - сказал Манолис. - Действительно, что-то...

- Вот проклятые коммунисты! - сочувственно поддакнул я.

Он недоверчиво на нас поглядел. Мы с интересом на него поглядели тоже.

- Я, понимаете... - слова давались ему с трудом. Мужика крепко перекосило от горя, но он хорошо держался. - Я, понимаете, пистолет этот в парке нашел, около скамейки. Он и тогда дымился. Я почему на него внимание обратил? - дымок, гляжу, из травы вьется. Дай, думаю, подниму и в участок снесу, мало ли кто подымет. Если не я. И сюда по пути зашел. А то он дымился и дымился - странно как-то.

Я оделся и мы вышли с Манолисом на кухню поговорить как мужчина с мужчиной. Тамарочка так и осталась лежать ничком в постели в чем мать родила - с ней какие-то страсти трагические происходили, не понимаю я этих баб.

Манолис залепетал что-то кретинское насчет офицерской дуэли, потому что у них в институте есть военная кафедра и он, стало быть, без пяти минут младлей. Я налил ему громадный фужер вино, любезно Георгесом предоставленный, и очень скоро мы нашли общий язык. Я объяснил ему насчет тренировки перед группешником, а он толковал насчет того, что его жена очень несчастный человек. Я его презирал за то, что он сразу не прикончил меня из своего дымящегося "макарова", и называл его почему-то "ле пижон", а он все кивал и кивал согласно нескладной головой и рассказывал мне, как он безумно любит свою больную Тамарочку, и чтобы я не смел говорить про нее плохо.