Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Были, правда, мгновения, когда она, судя по всему, отдавалась мне искренне, редкие мгновения, когда она заставляла меня верить, что я не просто один из череды любовников, проходящих через ее жизнь. Иногда она оставалась у меня на несколько дней. Я готовил для нее еду, пока она сидела и рисовала, а когда я утром после работы возвращался домой, она была все еще здесь. Когда мы уставали заниматься любовью, она, свернувшись калачиком в моих объятиях, рассказывала, перескакивая с пятое на десятое, о своем детстве с переездами с места на место, и из ее рассказа возникали разрозненные, спорадические картины Лондона, Варшавы, Каира. Однажды ранней весной, нашей единственной весной, мы лежали в моей постели и перелистывали монографию о Вермере, а за окнами на улице лил дождь. Мы прислушивались к шуму дождя и рассматривали картины художника, изображавшие тихие комнаты, освещенные мягким, ясным светом, в которых женщины Вермера сидели, читали письма или наливали молоко из глиняного кувшина. Она заметила, что еще ни разу не была в Амстердаме, и вдруг, загадочно улыбаясь, вскочила с постели. Я слышал, как она о чем-то говорит по телефону в соседней комнате, а спустя короткое время она вернулась в спальню и сдернула с меня одеяло. Она сказала, что через час отправляется поезд на Амстердам и что она уже заказала для нас билеты. Она рассмеялась при виде моего туповатого остолбенения и пояснила, что платит за все она. Именно тогда я обнаружил, что Инес всегда ходит с паспортом в кармане. Она даже не пожелала сперва заехать домой, нужно будет лишь заскочить в какой-нибудь банк, до того как взять такси и отправиться на Центральный вокзал. Ее единственным багажом была полиэтиленовая сумка со всякими вещицами, которые она успела купить у входа в вокзал перед тем, как мы сели в поезд, в эйфории от предстоящего приключения, точно дети, собравшиеся на каникулы. Я знаю, что все там выглядит иначе, но тогда мне запомнилось, что каналы идут не концентрическими кругами, но спиралями, и мы с Инес бродили вдоль них, предаваясь, как обычно, своим философским эскападам, иногда прерываемым ее смехом, звенящим среди домов с высокими белыми окнами. Я думаю, мы оба были счастливы тогда, в тот дождливый уикенд в Амстердаме. Она выглядела моложе, чем обычно, как ни глупо это может показаться, поскольку ей было лишь чуть больше двадцати.

Но я с самого начала воспринимал ее как женщину много старше себя. Причиной, по которой мною ощущалась эта разница в возрасте, были, разумеется, мужчины, все те мужчины, которых она знала, но там, в Амстердаме, она была только моей, и она, казалось, в самом деле забыла о том, что кроме меня у нее были другие. Точно она освободилась от своего существования мрачного, распутного и пропащего ангела любви, способного заставить зрелых мужчин выть на луну. Она даже позволила мне положить руку ей на плечо, когда мы шли с ней рядом. У нас дома мне этого никогда не позволялось.

В Амстердаме на окнах не было занавесок, и можно было заглянуть в комнаты, где, казалось, люди ничего не скрывали или не хотели, чтобы в их жизни было нечто, скрытое от постороннего взгляда. И я тогда впервые почувствовал, что между мною и Инес тоже происходит нечто подобное. Она прижималась ко мне, когда мы шли вдоль каналов, она могла вдруг остановиться на тротуаре и поцеловать меня, на виду у всех. Мы сидели в темноватых харчевнях, пили пиво, курили сигареты. В голландских пачках было по двадцать пять сигарет, и мы спорили и никак не могли решить, сказывается ли в этом скаредность или расточительность голландцев. Мы болтали и смеялись, окутанные спиралями голубоватого дыма, или стояли над темно-зеленой, неподвижной водой каналов, и казалось, что мы движемся какими-то окольными путями к цели, которая все время отодвигается от нас, но на самом деле мы лишь двигались по кругу. Мы заходили во все отели, но нигде не оказалось свободных мест, и кончилось тем, что мы устроились на ночь на каком-то пассажирском судне. Ночью мы лежали на узкой койке в нашей каюте, неподвижно, обессиленные после целого дня блуждания по городу, и я представлял себе, что мы находимся далеко в открытом море, между континентами. Я сказал ей об этом, и она усмехнулась чуть снисходительно, точно в ответ на лепет ребенка, и погладила мою щеку медленно, с почти печальной нежностью, которую я ощутил и которая доставила мне одновременно и радость, и боль.

Это была передышка на пути к завершению наших отношений; и по мере того как мы приближались к концу, я все больше терял голову. Вскоре она снова стала отвечать мне уклончиво или раздраженно, когда я спрашивал ее, где она была или куда идет, и чем неохотнее она отвечала, тем настойчивее становились мои вопросы. И я опять стал кружить вокруг ее переулка по ночам, когда она не отвечала на мои телефонные звонки; я делал это, одновременно и надеясь и боясь заглянуть в ее тайную жизнь. Однажды вечером я и впрямь увидел ее выходящей из подъезда и направляющейся куда-то по улице. Я ехал за нею на машине на некотором расстоянии, и она меня не заметила. Казалось, что я шпионю не за ней, а за самим собой, мне было стыдно, но пути назад не было. Мне необходимо было испить чашу унижения до дна. Она вошла в круглосуточный магазинчик и вскоре вышла оттуда с литровым пакетом молока и пакетиком кофе. Она шла обратно, погруженная в свои мысли, глядя себе под ноги. Я не спускал глаз с ее подъезда, и на этот раз был вполне уверен в том, что она одна. И тем не менее я продолжал сидеть в машине за углом неподалеку, но так, чтобы машину нельзя было увидеть из ее окон. Не знаю, сколько времени я так просидел, словно какой-нибудь частный детектив, глядя на входную дверь, и вдруг увидел, что перед нею остановился человек. Лица его я разглядеть не мог, но заметно было, что он значительно старше меня. На нем было пальто из верблюжьей шерсти и черные, начищенные до блеска ботинки. Я не заметил, как он подошел к дому, хотя ни на минуту не спускал глаз с безлюдного переулка. Моя сосредоточенность, очевидно, ввергла меня в своего рода транс, и человек, должно быть, выпал из поля моего зрения, пока взгляд мой блуждал от небольших световых реклам до витрины подвального магазинчика с раковинами, газовыми обогревателями и смесителями. Человек в пальто из верблюжьей шерсти был впущен в подъезд, и я едва успел добежать до входной двери, перед тем как она за ним захлопнулась. Я вообразил, что этот человек — богатый коммерсант, который посещает Инес, покуда его жена катается на лыжах в Швейцарии. Я почти воочию видел, как он украдкой кладет ей под подушку пачку хрустящих тысячекроновых банкнот, покуда она находится в ванной. Я мог слышать шаги человека вверх по лестнице, а потом он остановился, и я услышал, как наверху открылась и захлопнулась дверь. Я помчался вверх по лестнице, перескакивая через две ступени, чтобы не дать себе времени одуматься. И вот я уже нажимал на звонок в ее квартиру — пути к отступлению не было.

Из глубины квартиры раздавались лишь звуки музыки, и я услышал отдаленную меланхолическую мелодию Астора Пьяццоллы. Это была наша мелодия, под звуки которой мы любили друг друга, а потом лежали, уютно расслабившись, курили и грезили наяву, слушая звуки танго, то мучительно сладкие, то убийственно страстные. Я звонил снова и снова, и наконец дверь распахнулась, и на пороге возникла она, румяная ото сна, с распущенными волосами, в кимоно, которое она придерживала на груди руками. «Что тебе?» — спросила она. «Да, знаю, час уже поздний», — ответил я и прошел мимо нее в комнату, а затем в спальню. Нигде никого не было. Я обернулся к ней, она стояла у меня за спиной, скрестив на груди руки и чуть склонив голову, и смотрела на меня взглядом, полным снисходительного презрения. А затем все произошло очень быстро. Я схватил ее и швырнул на постель, и она упала, безвольно раскинув руки, так что кимоно распахнулось, обнажив ее голое тело. Она продолжала лежать и смотреть на меня спокойно, как зритель, желающий знать, что будет дальше. Она позволила мне делать все, что я хочу, совершенно безвольно, во власти моего бессильного гнева, а я сам точно со стороны наблюдал за собой бесстрастным взглядом, не владея своим охваченным яростью, разгоряченным телом. Мы оба были свидетелями моего унижения, словно я стоял на коленях перед ее раскинутыми ногами, скованный взглядом ее темных глаз. Ей было больно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, пока я овладевал ею с бешенством, будто хотел вывернуть ее наизнанку, наказать за свою собственную беспомощность. Она лежала, глядя в потолок, не пытаясь прикрыться, совершенно безжизненная, после того как я застегнул брюки и встал с постели. Я сел у окна и стал смотреть на кладбищенскую стену в колеблющемся, фиолетовом свете уличного фонаря, качавшегося под ветром на пустынной улице. Я сидел так, наверное, с четверть часа, когда она вдруг появилась в элегантном вечернем платье, которого я прежде никогда у нее не видел. Лицо ее было белым от пудры, губы подкрашены, а волосы искусно уложены. Она была ослепительно, пронзительно хороша. Она стояла с перекинутым через руку пальто. Затем сказала, что ей нужно уходить, и я вызвался подвезти ее. Инес пожала плечами. Потом она сидела на заднем сиденье моего такси, безучастно глядя в окно, как обычная незнакомая пассажирка. Никто из нас не проронил ни слова. Я отвез ее по названному ею адресу в посольский квартал и следил, как она входит в большой подъезд, отделанный мрамором и панелями красного дерева.