Горицвет - Братья Бондаренко

Выхлебать можно, чего тут мудреного? Придвинулся поближе и сиди лакай, пока донышко не покажется. Но как это сделать, чтобы бабушка не увидела да за ухо не взяла. Вон она сидит у окошка, носок старый распускает.

Эх, была бы сейчас ночь! Ночью бабушка спит. Да и темно ночью. Попробуй разгляди в темноте, кто там к кринке крадется, а сейчас вон как хорошо все видно: день, солнышко светит. Эх, и зачем оно только светит.

А сливки так пахнут, что даже голова кружится и глаза закрываются.

Закрыл котенок глаза и ахнул: темнота-то какая. Ну ничегошеньки не видно. И как он сразу не дога? дался глаза закрыть? Да в такой темноте не только кринку со сливками, саму бабушку унесешь, и она не разглядит — кто.

И потянулся котенок с закрытыми глазами к кринке со сливками. Подполз, только хлебать собрался, слышит: спрашивает его нежно бабушка:

   — Ты чего это придумал? Ах ты, воришка! — Да полотенцем его, полотенцем.

Спрыгнул котенок на пол, с пола — на кровать, с кровати — на печку. Забился в самый дальний угол и сидит, никак в разум взять не может, как это его бабушка в такой темноте разглядела. Ведь было же совсем, совсем темно.

Дня три после этого все приглядывался котенок к бабушке Агафье и покачивал головой: вот это глаза! В темноте видят.

РАССКАЗЫВАЛ ЗАЯЦ СКАЗКУ

Заболела у Зайца жена. Весь день он бегал по лесу, лекарства ей добывал разные. Чуть доплелся вечером до дому. Окружили его ребятишки, загалдели, как галчата:

   — Папа, есть хотим.

   — Папа, есть хотим.

Глядит на них Заяц помутневшими глазами — крепко устал все-таки, — шепчет:

   — Сейчас, мои хорошие, сейчас, мои длинноухие, и накормлю вас и спать уложу, вздохну только минутку да маме питье приготовлю. Сейчас я, сейчас...

А сам уж чуть говорит, рот весь свело — набегался так. И вдруг слышит, зовет его Сорока:

   — Эй, где ты там, Заяц? Иди скорее, тебя Медведь зовет.

   — Жена у меня больная, детишки не кормлены,*— говорит Заяц, — куда я пойду?

   — Зачем ты мне это говоришь, — ответила Сорока, — Медведю скажи. Не я, он тебя зовет.

   — Иди, — простонала жена. — Медведь все-таки.

Заяц и сам знал, что идти надо. Так говорил просто, чтобы душу отвести: хоть Сороке пожаловаться.

Простился с женой, пошел.

А уж Сорока раззвонила всем: Медведь Зайца посумерничать позвал к себе. Идет Заяц по лесу, завидуют ему все, поздравляют:

   — Сам Медведь тебя к себе зовет.

   — Счастливчик ты...

Слушает Заяц и думает: «Что ж завидуете вы?

* Кабы он меня в гости звал, а то ведь сказки рассказывать. Я уж бывал у него, знаю», — и поскреб несмело лапкой в дверь медвежьей берлоги.

Закряхтел Медведь, заворочался:

   — Ты, что ль, косой? Чего долго так? Я уж заждался. Думал — возгордился, не придешь. Входи.

Вошел Заяц. Топчется у порога, не знает, куда деть себя.

   — Иди сюда. Ближе, — прогудел Медведь.

Подошел Заяц. Стоит возле Медведя, а он, длинный, могучий, во весь рост на постели вытянулся. Так и пышет от него здоровьем. И голос свежий, басовитый:

   — Расскажи что-нибудь эдакое. Не спится что-то. Сам себе пробовал рассказывать, неинтересно: заранее знаешь, что дальше будет. Давай. Да повеселее что-нибудь выбери, чтобы я посмеялся.

   — Сейчас, Михайло Иваныч, вот. только с мыслями соберусь. Бегут вразброс что-то, — топтался Заяц у медвежьей постели. — Сейчас, сейчас, я для тебя хоть до утра рассказывать готов.

   — До утра зачем же, — прогудел Медведь, — усну вот и иди себе домой. У тебя, может, дома дела какие есть.

   — Ну какие у нас, у зайцев, дела могут быть, — проговорил Заяц, — так, мелочь разная заячья.

И начал рассказывать. Рассказывал Заяц Медведю свою самую веселую сказку, а сам смотрел на него, и думал: «Поскореё засыпай, Михайло Иваныч, жена у меня дома при смерти и детишки не кормлены».

СУСЛИК И СТАРЫЙ МЕРИН

Шел по степи старый Мерин. Смотрит, Суслик у норкй сидит, зубы солнышку показывает. Остановился перед ним Мерин, покачал головой и спрашивает, будто не знает:

   — Ты кто?

   — Что ж ты не видишь разве — Суслик.

   — А... ты тот самый, кто с наших полей хлеб потаскивает?

Постоял Мерин. Покачал головой. Еще спросил:

   — Ну а в детстве ты кем был?

   — Что ж ты не знаешь, что ль, — Сусликом.

   — А... тем самым, кого наши сельские ребята выливать ходили.

Еще постоял Мерин. Еще головой покачал. Спросил:

   — Ну, а состаришься, кем ты будешь?

— Кем же еще — Сусликом.

И Мерин удивился:

   — Это что ж, ты так всю свою жизнь и проживешь Сусликом?

   — А ты разве не так?

   — Нет. В детстве я был жеребенком, вырос — конем стал, а вот теперь я состарился и зовут меня

старым Мерином. А ты родился сусликом и сусликом готовишься помереть: мелким полевым воришкой.

Обиделся Суслик, выкрикнул:

   — А ты всю жизнь лошадью был, — и спрятался в нору.

Мерин покачал головой, подумал. Согласился:

   — Верно, всю свою жизнь я был рабочей лошадью, а это совсем не то, что быть сусликом. Ты же всю жизнь чужой хлеб ешь, а я выращивал его, — сказал и пошел себе дальше.

МУЧИТЕЛЬ

Полез Барсук в курятник за курицей, а капкан — щелк! — и поймал его за лапу. Еле он из него вырвался. Сидел после этого дома и разговаривал со своим животом:

   — Это я из-за тебя попался. Не взбреди тебе на ум курятины отведать, я бы и в курятник не полез и незачем было бы капкану ловить меня. Ух, мучитель ты мой.

Бум! — стукнул кулаком по животу.

   — Их, побить бы тебя, да самому больно... Если бы не было тебя, как бы мне хорошо было. Я ведь только о тебе и забочусь, только и рыскаю везде, чтобы накормить тебя.

   — Уууу, — заурчал живот.

   — Вот, вот, — покачал Барсук головой, — ты только и умеешь, что урчать. Ну до чего же ты прожора большой:

   — утром тебя корми, в обед тебя корми и вечером еду добывай. А где взять? Ты об этом подумал?

   — Уууу.

   — А, для тебя «у», а я — воруй. Не буду тебя больше кормить и все тут, живи как знаешь, — сказал Барсук и лег спать.

Полежал немного, поднялся.

   — Вот ведь беда какая: его не накормишь, и самому почему-то есть хочется. Ух ты, так бы и ткнул

в тебя чем-нибудь острым, если бы мне больно не было... Ну зачем ты мне? Нет, не буду тебя больше кормить. Да что я, обязан, что ли?

   — Уууу, — загудел живот и даже забулькал.

Послушал его Барсук, сказал:

   — Ты меня не пугай. Я не из пугливых. Сказал, кормить тебя не буду больше, и не жди от меня ничего. Мое слово твердое, — и опять спать лег.

Полежал. Поворочался. Поднялся.

   — Надо все-таки сходить добыть чего-нибудь: без еды не уснуть.

И сказал, вылезая наружу:

   — Если бы самому есть не хотелось, ни за что бы не стал кормить этого бездельника.

ЧТОБЫ БЫТЬ ЛЬВОМ

Поднял как-то осенью Ежик глаза к небу и видит: бледнеть оно начало, и тучи уже собираются. Скоро зима, а у него еще избенка не готова и запасов на зиму никаких нет. Пробегал лето, не заготовил. Перепугался Ежик, зашуршал колючками.

— Не дожить мне до весны, — говорит. — Или морозы в дырявом домишке заморозят, или с голоду помру. Надо что-то придумать.

И придумал: взял и повесил возле своего домика объявление: «Могу научить, как стать львом».

И потянулись к нему зайцы со всех концов леса.

   — Научи, — просят, — надоело по кустам прятаться, хорониться ото всех.

   — Да я бы со всей душой, — говорит Ежик, — да вон избушка у меня не починена, запасов никаких нет. Я еще к зиме не приготовился.

   — Да мы тебе поможем, — говорят зайцы, — научи только, — а сами уж кто на крышу лезет, кто двери с окнами правит, кто постель Ежику новую стелет из кленовых листьев.

За какую-то неделю все сделали: и домик Ежику подправили, и запасов разных наготовили, за три зимы не поесть. Собрались возле Ежика в кружок, и начал он учить их:

   — Чтобы львом быть, надо иметь силу льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

Чтобы быть львом, надо , иметь грудь, как у льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

   — Чтобы быть львом, надо иметь гриву, как у льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

Долго еще так говорил Ежик, и долго кричали зайцы «верно», а когда кончил он, спросил у него маленький зайчонок:

   — Дядя Еж, но что же нужно все-таки сделать, чтобы быть львом?

   — Чтобы быть львом, нужно львом родиться, — ответил Ежик.

И зайцы согласились.

   — Верно, — и разошлись по домам.