Сумасшедшее семя - Энтони Берджесс

«Когда в следующий раз появишься по телеку, то скажи, если все еще любишь меня, какое-то особое слово, исключительно для меня. Скажи слово „любить“ или слово „желать“. Тогда я буду знать, что ты меня по-прежнему любишь, как я по-прежнему тебя люблю. Нового ничего нет, жизнь идет, как всегда, очень скучно и жутко».

Неправда; были очень даже определенные новости, подумала она, только их надо держать при себе. Прямая линия внутри нее, вечная и животворящая ось хотела сказать: «Радуйся», — по круг советовал помнить об осторожности; больше того, вращался, поднимая ветерок тревоги. Она отказывалась тревожиться; все отлично сойдет. И подписала письмо:

«Вечно тебя обожающая Беатрис-Джоанна».

Письмо она адресовала Комиссару Д. Фоксу, штаб-квартира Популяционной Полиции, Министерство Бесплодия, Брайтон, Лондон, чувствуя легкую дрожь при написании слова «бесплодие», слова, в самом себе содержащем свое отрицание. И добавила большими отчетливыми логограммами: «ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО». А потом пустилась в долгое вертикальное путешествие к почтовому ящику у Эрншо-Мэншн. Стояла прелестная июльская ночь, плыла высокая луна, звезды, кружились спутники Земли, ночь была предназначена для любви. Пятеро серых юнцов в свете уличного фонаря, хохоча, колотили ошеломленного старика, который, судя по отсутствию реакции на удары дубинками, находился под анестезирующим воздействием алка. Он также смахивал на назорея времен Нерона, брошенного смеющимся львам и распевавшего гимн.

— Вам должно быть стыдно, — яростно возмутилась Беатрис-Джоанна, — просто стыдно. Такой бедный старик.

— Занимайся своими делами, — сварливо сказал один серый полисмен и презрительно добавил: — Женщина.

Жертве было позволено уползти, по-прежнему распевая. Будучи в высшей степени женщиной, занимавшейся своим делом, в общественном и в биологическом смысле, она пожала плечами и отправила письмо.

Глава 3

Письмо для Тристрама лежало в почтовом мешке в учительской, письмо от его сестры Эммы. Было четыре тридцать, время получасового перерыва на завтрак, но звонок еще должен был прозвенеть. Над морем вкусно поднимался рассвет, далеко внизу за окном учительской. Тристрам ощупал письмо с яркой китайской маркой, с надписью «авиапочта» идеограммами и кириллицей, улыбаясь очередному примеру семейной телепатии. Так всегда было — следом за письмом от Джорджа с Запада через пару дней письмо от Эммы с Востока. Существенно, что никто из них Дереку никогда не писал. Тристрам, все еще улыбаясь, читал, стоя среди коллег:

«…Работа идет. На прошлой неделе летала из Шаньсяна в Хинчжи, в Шанхай, Тайдун, Шицзин, — утомительно. Пока здесь по-прежнему места хватает только чтобы стоять, но с началом недавних перемен в политике Центральное Правительство приняло меры поистине устрашающие. В Шанкине всего десять дней назад состоялись массовые казни противников законов о Приросте Семьи. Многим из нас кажется, что это заходит слишком далеко…»

Типична для нее подобная недооценка; перед Тристрамом встало сорокапятилетнее чопорное лицо, чопорные тонкие губы, произносившие это.

«…Но, видимо, это произведет желаемый эффект на тех, кто, несмотря ни на что, еще лелеет мечту всей своей жизни стать почтенным предком, чей могильный холм почитают толпы потомков. Подобные люди, скорей всего, станут этими самыми предками быстрее, чем ожидают. По странной иронии, кажется, грядет нечто вроде голода в провинции Фуцзянь, где урожай риса — по какой-то неизвестной причине — погиб…»

Тристрам нахмурился, призадумался. Сообщение Джорджа насчет пшеничной гнили, новости об улове сельди, а теперь вот это. Отсюда слабое ноющее подозрение насчет чего-то, неизвестно чего.

— Как сегодня, — проговорил молодой, жеманный, обманчивый голос, — наш милый Тристрам?

Это был Джеффри Уилтшир, новый глава Факультета Общественных Наук, голубоглазый мальчик в полном смысле этого слова, до того светловолосый, что почти белобрысый. Тристрам, стараясь не слишком его ненавидеть, изобразил лимонную улыбку и объявил:

— Хорошо.

— Я прослушивал ваш урок в Шестом классе, — сказал Уилтшир. — Знаю, вы не станете возражать, если я вам скажу, милый, милый Тристрам. — Обдал коллегу ароматом духов, затрепетал верхними и нижними накладными ресницами. — Скажу, что вы на самом деле учите тому, чему не следовало бы учить.

— Не понял. — Тристрам старался сдержать дыхание.

— А я, со своей стороны, прекрасно понял. Говорили вы нечто вроде того, будто искусство, говорили вы, не может процветать в подобном нашему обществе, ибо, вы говорили, искусство — продукт… вы, по-моему, употребили именно это понятие… жажды отцовства. Постойте, — сказал он, — постойте, — открывшему рот Тристраму. — Вы также говорили, будто орудия искусства — фактически символы плодородия. Ну, оставляя в стороне тот факт, мой по-прежнему милый Тристрам, оставляя в стороне факт абсолютной неясности, каким именно образом все это укладывается в учебную программу, вы вполне сознательно — этого вы не можете отрицать — вполне сознательно учите тому, что, с какой стороны ни смотреть, называется, как минимум, ересью. — Прозвонил звонок на завтрак. Уитлшир обнял Тристрама на пути в учительскую столовую.

— Но, — сказал Тристрам, борясь со злобой, — черт возьми, это правда. Любое искусство — аспект сексуальности…

— Никто не отрицает, мой милый Тристрам, что в определенной степени это абсолютная истина.

— Но вопрос глубже. Великое искусство, искусство прошлого, — своего рода прославление размножения. Я хочу сказать, возьмем даже драму. Я хочу сказать, истоки трагедии и комедии в обрядах плодородия. Жертвоприношение козла — «трагос» по-гречески — и приапические деревенские празднества вылились в комическую драму. Я хочу сказать… и, — запнулся Тристрам, — возьмем архитектуру…

— Больше мы ничего не возьмем. — Уилтшир остановился, уронил руку с плеча Тристрама, помахал перед глазами Тристрама указательным пальцем, как бы развеивая застилавший их дым. — Больше мы ничего не возьмем, правда, милый Тристрам? Пожалуйста, прошу вас, будьте осторожны. Знаете, все действительно очень вас любят.

— Я не совсем понимаю, какое отношение это к чему-либо имеет…

— Это имеет огромное отношение ко всему. Ну, просто будьте хорошим мальчиком… — он был по меньшей мере на семь лет младше Тристрама, — и придерживайтесь программы. Тогда вам не удастся слишком далеко зайти по дурной дорожке.

Тристрам ничего не сказал, плотно прикрыв крышкой вскипевший норов. Но, войдя в дымившуюся столовую, демонстративно отошел от Уилтшира, отыскал стол, где сидели Виссер, Адэр, Батчер (очень древняя ремесленная фамилия[17]), Фрити и Хаскелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безвредные предметы, — простые навыки, по поводу которых никаких противоречий никогда не возникало.

— Вы, — сказал Адэр с монгольскими глазами, — довольно плохо выглядите.

— Я и чувствую себя довольно плохо, — ответил Тристрам.

Хаскелл-Спротт, сидя во главе стола и черпая ложкой очень жидкую овощную похлебку, вставил:

— Вот от этого заболеете еще хуже.

— …Маленькие поганцы стали лучше вести себя с тех пор, как у нас появилась возможность круче с ними обходиться, — говорил Виссер, изобразив яростный бокс. — Возьмем, например, юного Милдреда — странное имя, Милдред, девичье, хотя это, конечно, фамилия парня, — возьмем хоть его. Сегодня опять опоздал, так я что сделал? Напустил на него крутых ребят, знаете, Брискера, Каучмена и так далее. И они его хорошенько отделали. Всего две минуты — и все. Даже с пола не смог подняться.

— Надо, чтобы была дисциплина, — согласился Батчер с полным ртом похлебки.

— Я говорю, — сказал Адэр Тристраму, — вид у вас совсем плохой.

— Ну, пока по утрам не тошнит… — поддел шутник Фрити.

Тристрам положил ложку:

— Что вы сказали?

— Шутка, — сказал Фрити. — Я ничего плохого в виду не имел.

— Вы что-то сказали насчет тошноты по утрам.

— Забудьте. Просто пошутил.

— Но это невозможно, — сказал Тристрам. — Этого не может быть.

— Я бы на вашем месте, — сказал Адэр, — пошел и прилег. Вы совсем плохо выглядите.

— Абсолютно невозможно, — сказал Тристрам.

— Если не хотите есть свою похлебку, — сказал Фрити, жадно истекая слюной, — буду очень признателен… — И потянул к себе тарелку Тристрама.

— Это нечестно, — сказал Батчер. — Надо бы поделить. Чистейшая распроклятая жадность.

Они подняли возню, расплескивая похлебку.

— Пожалуй, лучше пойду домой, — сказал Тристрам.

— Так и сделайте, — сказал Адэр. — Наверно, чем-то заболели. Подхватили что-нибудь.