Ледяной поход (Воспоминания 1918 года) - Африкан Богаевский

Грустную картину представлял наш поход...

Впереди авангард - Офицерский полк под командой генерала Маркова; за ним главные силы с обозом - под начальством генерала Боровского; сзади арьергард - Партизанский полк под моей командой. Во время всего 21/2-месячного похода на протяжении около 1000 верст этот порядок почти не нарушался. Иногда только мы, три генерала, чередовались вместе с своими частями своими местами в походном порядке.

По широкой грязной улице привольно раскинувшейся станицы уныло шла колонна добровольцев. Бедно и разнообразно одетые, разного возраста, с котомкой за спиной и винтовкой на плече, они не имели вида настоящей подтянутой воинской части. Это впечатление переселяющегося цыганского табора еще более увеличивалось многочисленным и разнообразным обозом, с которым ехали раненые и еще какие-то люди.

При нашем проходе вся станица высыпала на улицу. Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов, почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3-4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас...

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейной группы, я не выдержал и громко сказал:

- Ну, что ж, станичники, не хотите нам помогать - готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

- На всех хватит, - ответил мне при общем смехе семьи отец ее, пожилой бородатый казак.

Нечаянно я оказался пророком: проезжая после "Ледяного похода" в начале мая из Мечетинской станицы в Новочеркасск на "Круг спасения Дона", я был остановлен у станицы Ольгинской заставой германского пехотного полка; на окраине станицы немцы рыли окопы и ставили пулеметы...

Кончились последние дома станицы, раскинулась безграничная, ровная, белая степь с черными пятнами оттаявшей земли. Широкой прямой полосой потянулся старинный "шлях", по которому, порой утопая в жидкой грязи, совершила свой крестный путь Добровольческая армия. Свинцовое небо с черными тучами низко нависло над грустной, молчаливой землей...

К вечеру подошли к станице Хомутовской. Широко разместились на ночлег, как будто наш поход совершался в совершенно мирной обстановке. Обоз остановился на северной окраине станицы: уставшие лошади едва тащили повозки по липкой глубокой грязи, и никому не хотелось гнать их дальше по станице, где грязь была особенно тяжела... Сторожевое охранение стояло почти рядом, в крайних домах окраины.

Не было еще втянутости в походно-боевую жизнь, да и противник не трогал еще нас.

Ночь прошла спокойно. Пробуждение, однако, было весьма неприятно - под грохот разрывов неприятельских снарядов и ружейную трескотню. Обоз наш первый попал под обстрел и в панике поднял суматоху по всей станице. Повозки с ранеными носились по станице. Возницы вопили от ужаса.

Однако скоро все пришло в порядок. Корнилов со штабом и начальники частей быстро успокоили людей; была выслана цепь против показавшейся на горизонте красной конной части с одной пушкой, стрелявшей по станице, и после нескольких выстрелов нашей батареи и движения во фланг большевикам конной сотни красные скрылись. В это время - обоз уже вытянулся по дороге из станицы - большевики послали несколько снарядов. Проходя с арьергардом по этой дороге, я потом увидел в одном месте лужу крови и воронку от снаряда.

Вся эта суматоха, однако, сослужила нам хорошую службу: нешуточная угроза повторения такой тревоги уже не вызывала никакого беспорядка.

Впоследствии стало известно, что потревожившая нас конная часть несколько эскадронов 1-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. В начале 1914 года я командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии на Ломжинском фронте и хорошо знал ее. После революции все офицеры ушли из нее, в командование ею вступил один из уланских вахмистров, а его начальником штаба стал подполковник драгунского полка. К своему удовольствию, я узнал, что бывшие мои подчиненные - мариупольские гусары в действиях против нас участия не принимали.

К вечеру 15 февраля подошли к станице Кагальницкой и, спокойно переночевавши в ней, на другой день к ночи прибыли в станицу Мечетинскую, где была сделана дневка. В общем, шли медленно, постепенно втягиваясь в походную жизнь.

За это время были получены более подробные сведения о районе зимовников, выяснившие бедность района средствами и жилыми помещениями, разбросанными на значительных расстояниях, что для нас было опасно в отношении связи. Это заставило Корнилова окончательно решиться на движение на Кубань, о чем им и было объявлено войскам в станице Мечетинской. Донские партизаны, имевшие возможность двинуться на присоединение к генералу Попову, решили идти дальше с Добровольческой армией.

По-видимому, атаману было послано предложение присоединиться к нам и идти дальше вместе. Генерал Попов не согласился на это, мотивируя свой отказ желанием донцов не уходить с Дона и дождаться на зимовниках его пробуждения. Этот отказ произвел на добровольцев тяжелое впечатление: отходил в сторону естественный союзник, положение становилось затруднительным, главным образом ввиду недостатка у нас конницы. Были мнения, что этому соединению помешало и честолюбие генерала Попова, который знал, что генерал Корнилов потребует, рано или поздно, подчинения себе "Степного отряда" во имя единства командования - азбуки военного дела. Как бы то ни было, оба отряда разошлись в разные стороны и впоследствии действовали совершенно самостоятельно, без всякой связи друг с другом.

За шесть дней нашего перехода от станицы Ольгинской до Егорлыцкой - 88 верст, я особенно хорошо помню станицу Мечетинскую: в ней, в доме священника, мне пришлось провести 17 и 18 февраля по пути на Кубань, и из нее же я через 21/2 месяца уехал в Новочеркасск, простившись с Добровольческой армией.

Как и в других южных станицах, мечетинские казаки встретили нас приветливо и внешне доброжелательно. Большевики пока еще ничем не проявили себя здесь; казаки просто еще не знали их и за свой прием нас у себя не ожидали мести с их стороны. Впоследствии страх их жестокой расправы заставлял местных жителей быть гораздо сдержаннее в выражении своих симпатий к нам. И мы не могли винить несчастных: боясь за свое существование, мы вынуждены были уходить все дальше и дальше и ничем не могли обеспечить безопасность тех, кто доброжелательно относился к нам.

Помимо гостеприимства станицы у меня осталось воспоминание о невероятной грязи в ней в распутицу и о философском отношении к ней жителей.