Казачок графа Моркова - Софья Заречная

— Это на волю-то поздно? — выкрикнула Анна Ивановна. — Грех тебе, Василий Андреич! Цены себе не знаешь!

Тропинин обнял жену. Она была права. Если он в холопах образа человеческого не потерял, в ливрее лакейской, в поварском колпаке духом не пал, не угас, искусству высокому всей душой, всеми помыслами был предан, так уж теперь-то, вырвавшись из-под ярма, чего ему страшиться.

Под вечер его сиятельство поднялся в светлицу Тропининых. Он по-своему любил художника, гордился им. А главное, ценил его как честного и усердного слугу.

Отдышавшись в подставленных ему креслах, граф сказал:

— Не присоветуешь ли, Василий Андреевич, кем заменить тебя в камердинерах? Кузьма сметлив, расторопен, да, боюсь, на руку не чист. Гаврюшка — тот на господское не позарится, да больно уж неповоротлив, с ленцой.

Обсудив достоинства и недостатки ещё дюжины своих челядинцев, Ираклий Иванович заключил, что Тропинин незаменим ни в камердинерах, ни в кондитерах, ни как доверенный по всему графскому имуществу.

— А сам-то как думаешь устроить себя? — полюбопытствовал Морков, когда хозяйственные дела были закончены. — Коли желаешь, в художественное училище тебя определю. Уроки давать воспитанникам. Верный хлеб, а мне не в труд.

— Благодарствую, ваше сиятельство, — поклонился Тропинин, — никакого казённого места я отныне и до конца дней моих занимать не буду.

— Почему сие? — недоумевал Морков.

— Всю-то жизнь я под началом был, хочу теперь по вольной воле пожить. Сам себе господин и никакого начальства не знаю, — спокойно объяснил художник.

— Как же жить-то будешь?

— В академики баллотироваться предполагаю, ваше сиятельство.

— Дело, — одобрительно кивнул Ираклий Иванович. — Я тебе протекцию окажу. Чтобы моего художника в академики не провели…

— Покорно благодарю, ваше сиятельство, но я твёрдо уповаю пройти в академики и без протекции, по заслугам своим.

Портрет Пушкина

Пушкин остановился в дверях мастерской. Небольшая, затопленная солнцем комната. Тёплые лучи янтарными полосами ложились на крашеный пол. Солнечные зайчики перепрыгивали с украинского пейзажа на портрет сына художника, на изображение молодого весёлого гитариста, мальчика с карандашом в руках. Из единственного окна открывался вид на кремлёвские башни. Перед окном стоял мольберт с холстом, только что натянутым на подрамник.

Здесь не было ничего лишнего, никаких предметов роскоши, которыми любили украшать свои мастерские модные живописцы. Ничего, кроме холстов самого Тропинина. Но приветливые улыбки изображённых на портретах людей, приятное сочетание красок делали мастерскую весёлой и нарядной.

— Пожалуйте, Александр Сергеевич, — повторил художник, указывая на перекинутый через спинку кресла коричневый, с синими отворотами халат. — Господин Соболевский прислал.

Пушкин сбросил длинный чёрный сюртук, надел халат и повязал шею голубым платком.

Глаза художника из-за круглых роговых очков зорко следили за каждым движением поэта.

— Не извольте утруждать себя, — сказал он. — Располагайтесь с наибольшим для вас удобством, думайте о чём вам будет угодно и постарайтесь забыть, что вы позируете.

Пушкин кивнул.

Знаменитый портретист почувствовал неожиданную робость. Он имел обыкновение развлекать «натуру» разговором, чтобы схватить самое непринуждённое её выражение.

Но наедине с Пушкиным он растерялся. Как уловить игру этого удивительного лица, беспрестанные перемены в прекрасных светлых глазах? Можно написать двадцать портретов Пушкина, и всё же ни один не передаст вполне своеобразие облика…

Соболевский, друг поэта, заказавший портрет, просил изобразить его таким, каким он бывает дома.

Художник вздохнул, взял итальянский карандаш и несколькими штрихами набросал на листе бумаги свободно падающие складки халата, общий контур фигуры, головы.

Пушкин сидел неподвижно. Задумался.

И вдруг Тропинин увидел то, что ему было нужно, то, чего он ждал: великого поэта. Он перевернул лист с наброском халата, и там, на оборотной стороне рисунка, легли первые торопливые, но уверенные штрихи.