Наследники - Евгений Федоров

Григорий опечаленно опустил голову. Да, трудно было ладить с братцем!

Он не остался ночевать и с первыми звездами выехал из Невьянска.

Только дядя-паралитик быстро сошелся с племянником Прокофием Акинфиевичем. Занимал Никита Никитич по-прежнему полутемный кабинет отца. Здесь он отсиживался в зимние томительные вечера.

Глубокий снег укрыл хмурые уральские леса и каменистые горы. С востока, из сибирских степей, пришли лихие метели. В глухую ночь ветер завывал в трубе; по слуховым прозорам, скрытым в стенах, шел таинственный гул. Потрескивали сальные свечи, озаряя тусклым светом изношенные лица дяди и племянника. Они сидели друг против друга, состязаясь в выдумках.

С глухой зимней поры они пристрастились к петушиным боям. Неуклюжий, но сильный Охломон приносил отобранных петушиных бойцов. И начиналось кровавое состязание.

В круге, опоясанном холщовым барьерчиком, насмерть бились разозленные птицы. По горнице летал выщипанный пух, на чистые дубовые половицы стекали капли крови.

Склонившись над барьерчиком, сидели дядя и племянник и наслаждались зрелищем. Прокофий, сняв колпак, утирал им пот с узкого лица. Мягкие жидкие волосики прилипали к мокрым вискам. Змеиными глазами, не отрываясь, он смотрел на истерзанных птиц. Его тонкие злые губы вздрагивали, извивались в сладострастной улыбке, когда удар был особенно меток и силен. Старый паралитик, восседая напротив, весь трепетал от напряжения при виде крови, яркой рубиновой росой сверкавшей на полу. С губ Никиты Никитича стекала тонкая липкая струйка слюны. Глаза его то вспыхивали, то угасали. Он дробно и возбужденно стучал посохом о половицы…

— Дядюшка! — не утерпел и вскрикнул однажды Прокофий. — Все сие весьма занятно. Но куда увлекательнее будет, ежели эту игру вести не впусте, на петушиную кровь. Сыграем, дядюшка, на заводишки!

Никита Никитич нахмурился.

— Э, нет, боюсь, милый! — отозвался он.

— Пошто, дядюшка? — лукаво прищурил глаза Прокофий.

— А вдруг я выиграю, мои петушки бойчее твоих, настервятнились. Тогда, поди, ведь удавишь меня? — невозмутимо сказал паралитик.

Племянник залился смехом безумца.

— Это верно, дядюшка! — цинично сознался он. — Хошь я и не жаден, а непременно удавлю!..

— Варнак! Замолчи, варнак! — стукнул костылем старик. — Такие мысли негоже вслух молвить!..

Молодой хозяин отстранился от всех дел. Заводом правил неутомимый Иван Перфильевич Мосолов. Все у него шло раз навсегда установленным порядком. По зимнему скрипучему пути с завода уходили нескончаемые обозы, груженные добрым полосовым железом, помеченным верным знаком — «Старый соболь». На речных пристанях склады были полны добра, ждавшего вешней сплавной поры. На рудниках изо дня в день неотрывно робили рудокопщики, добывая руду. Над прудом беспрерывно дымили домны. Все шло хорошо, ладно, но Мосолова одолевали мрачные мысли. Глядя на паралитика-дядю и племянника, он сокрушенно думал:

«Гляди, что с доброй тульской кровью получилось! От такого крепкого корневища, от могутного дуба, а какая гнилая поросль народилась!..»

Здоровый, жилистый, он брезгливо относился к новым хозяевам. Ворюга-приказчик хапал сейчас без зазрения совести. Но воровство казалось безрадостным: не было соблазнительного риска.

Однажды Прокофий увлек Мосолова на башню. Вдвоем они упивались простором, разглядывали простершееся внизу демидовское хозяйство: дымили домны, из кузницы доносился звон металла, скрипели водяные колеса, а в черных приземистых корпусах шла полная трудового напряжения жизнь.

Над башней плыли курчавые облака; сиял весенний денек. В горах шумели дремучие боры, ближние рощи тронулись легкой свежей зеленью. В прудовой заросли, у теплого берега, урчали лягушки. Зацветала черемуха.

— Экая благость! — не утерпел Мосолов и украдкой посмотрел на хозяина.

Уставившись в зеркальную гладь пруда, Прокофий ехидно спросил приказчика:

— Поведай, много ли ты с дядей в этом пруду людишек загубил?

Мосолов побледнел, испуганно закрестился:

— Свят! Свят!.. Побойся бога, хозяин, разве такое могло случиться?

— У вас, милый, все могло быть тут! Сильные вы духом люди! А я что? Слабодушный горемыка! — Он испытующе посмотрел на приказчика.

Мосолову стало не по себе. Он подумал: «Что он — притворяется, чтобы выпытать грех, или впрямь безумец?..»

Однако сколько ни воровал Мосолов, жадность его не насыщалась. Однажды, набравшись смелости, он напомнил Прокофию Акинфиевичу о должке.

Хозяин вскипел, взъерошился.

— Ты что, очумел? — затопал он на приказчика. — Ка кой должок? Я чаю, давно расквитались мы!

По узкому лицу его побежали тени. Повысив голос, он закричал:

— Ты у деда воровал, злодей! У отца воровал! А ныне у меня хапаешь да еще должок спрашиваешь!

Он схватил Мосолова за плечи и вытолкал его за дверь.

Неделю ходил Иван Перфильевич унылый и потерянный. Все ночи напролет он ворочался без сна, кряхтел от досады и сокрушался о невозвращенных червонцах. В конце концов он решил пойти на хитрость.

С опечаленным видом приказчик вошел в горницу хозяина:

— Батюшка, Прокофий Акинфиевич, горе-то какое! Спасите меня. Одолжите деньжонок! Ежели откажете, в петлю полезай!..

— Милый ты мой, хороший, распотешить меня пришел! — засиял Прокофий, потирая от удовольствия сухие ручки. — Сделай милость, уважь хозяина! Потешь мою душу… Изволь веревочку, она крепенькая, вешайся, дружок, а я порадуюсь. Должок после этого непременно отдам твоим наследничкам!

Перехитрил молодой Демидов старого волка. Помрачнел Мосолов, глаза налились злобой. Ушел, понуро глядя в землю. Прокофию вдруг стало страшно. «Убьет, поди!» — обеспокоился он.

На другой день хозяин вызвал приказчика и вручил деньги:

— На, возьми! Только, гляди, помене хапай хозяйское!

Старик упал на колени и до земли поклонился Прокофию Акинфиевичу.

— Батюшка ты мой! — прослезился он. — Вот как благодарствую! Спас ты мою душу от греха!..

Он торопливо упрятал узелок с золотом за пазуху, а у самого руки дрожали.

— Видишь, какая у тебя подлая душонка, — укорил Мосолова хозяин: — Раз в жизни задумал сделать неслыханное дело — повеситься, да и то от трусости не посмел.

Не много времени прошло с тех пор, как Прокофий Акинфиевич стал владельцем Невьянского завода и поселился в нем. Хоть сытно и привольно тут ему жилось, однако он сильно заскучал. Смертельная тоска сжимала сердце. Кругом простирались леса, дебри, горы, и жили тут угрюмые работные люди, которые крепко ненавидели хозяев. Изо дня в день все совершалось однообразно, извечно установленным порядком.

Старый паралитик втянулся в эту жизнь и довольствовался малым. Плотно набив чрево, он часами неподвижно дремал в кресле в тихом кабинете. Мужские радости и тревоги давно оставили Никиту Никитича, одряхлевшее тело его жаждало покоя.

Иного искал Прокофий Акинфиевич. Каждый день он придумывал новые грубые развлечения, но тоска все глубже и глубже заглядывала в его пустые глаза.

— До чего ж скучно, господи!.. Где же счастье человеческое? — однажды спросил он у дядюшки.

Паралитик усмехнулся и сказал жарко:

— Кабы мне ходячие ноги, эх, и делов бы я наделал!

Прокофий покосился на старика и понимающе подумал: «Верно, наробил бы делов, пролил бы крови, причинил бы мук и страданий! Да болезнь, как на цепи, держит зверя!..»

Хожалый Охломон отличался крепким здоровьем, силой, и мысль о счастье у него сводилась к богатству.

— Мне бы денег поболе, вот зажил бы! — со страстью высказал он свое тайное и тут же поугрюмел, сжал скулы. — А где их взять? Вон люди и на больших дорогах находят счастье, а я тут в белокаменных хоромах заскорбел!

Хотя мрачноватые глаза мужика беспокойно бегали, уходили от взора собеседника, но Демидов понял его скрытное вожделение: «Этот рвется в разбойники! Гляди, чего доброго, ночи не спит, все думает, как бы дядюшку угомонить и пощупать его ладанки…»

Попик из заводской церкви просто присоветовал заводчику:

— Счастье, сыне, в добре! Не делай зла работным и возлюби ближнего своего!

Прокофий Акинфиевич поморщился:

— О ком заботишься, поп? О мужиках, да они созданы быть холопами господину. Работного человека бог опекает, а я о другом думаю. Моя душа жаждет счастья веселого!

На кухне хозяин приметил широкобедрую волоокую стряпуху.

Баба день-деньской топталась у печи, гремела ухватами, котлами. Ее круглое, налитое лицо зарей пылало перед челом раскаленной печки. Полные тугие руки молодки, с ямочками на круглых локтях, проворно мелькали. С засученными рукавами, она то месила крутое тесто, то бросалась к бурлящему варевом котлу, то быстро и ловко стучала большим кухонным ножом. И всякую работу она делала с песней.

Демидов подивился:

— Ишь, как распевает от зари до зари! Должно быть, ты, каурая, до краев счастлива?