Ладан и слёзы - Вард Рейслинк

Я поторопился отправить в рот последнюю дольку и кивнул, не разжимая губ, чувствуя, как апельсиновый сок сочится из уголков рта.

А белобрысый во все глаза таращился на Веру. Наконец она не выдержала и спросила, неужели он до сих пор не видел девочек. И тут белобрысый ткнул в бок приятеля и, кивнув на Веру, презрительно бросил:

— Вот так пигалица! Давай сдерем с нее рубашонку. Но второй только молча и пристально глядел на Веру, непрерывно и часто моргая.

— Грязная свинья! — сказала Вера. Белобрысый ухмыльнулся.

— Будешь со мной водиться, покажу тебе, где лежит мертвый немец.

Вера рассердилась.

— Да не хочу я ни с кем водиться! На что мне сдался такой грязный сопляк. Если ты сейчас же отсюда не уберешься, я позову живого немца, пусть он с вами разделается.

Судя по всему, она совершенно не боялась этих мальчишек.

— Фью! — присвистнул белобрысый.

— Вот тебе и «фью»!

— Да мы побольше вашего видели мертвых, — похвастался я. — Тысячи мертвецов…

— Врешь! — не поверил белобрысый. — Зато наш мертвый немец без головы! Правда, Ронни?

Ронни кивнул.

— Ему отрубили голову и все кишки выпустили. Такого вы еще не видали. Ну скажите?

Внизу живота, там, где находились мои собственные кишки, противно заныло. Мертвец без головы — наверное, это ужасно.

— Он лежит недалеко отсюда, в траве позади церковного двора, — внезапно выпалил белобрысый.

Вера держалась все так же неприступно, вот он и проболтался — очевидно, желая доказать, что не врет. Но для нас с Верой он по-прежнему был хвастун и нахал. Вера снова пригрозила мальчишкам, что, если они немедленно не уберутся, она позовет немцев.

— А мы мофов не боимся, — ухмыльнулись они.

Но сами еще немного потрепались и поспешили удалиться, на прощанье смерив нас презрительным взглядом.

— Неужели и вправду этот немец без головы? — спросил я Веру.

Она пожала плечами.

— Почему же нет? Вполне возможно.

— Может, пойдем посмотрим? — нерешительно предложил я.

Она бросила на меня взгляд, полный ужаса.

— Да ты с ума сошел, Валдо!

Я сконфуженно замолчал, опустив глаза в землю. От кислого апельсинового сока щипало во рту.

«Да не все ли равно, — подумал я, — пойдем мы на него смотреть или нет».

И тут земля под ногами снова загудела от далекой канонады.

После полудня мы отыскали в сосновой роще тенистое местечко и решили немного соснуть. Мы растянулись на промасленной, разрисованной маскировочными пятнами плащ-палатке, которую подобрали на дороге, очевидно, ее бросил кто-нибудь из солдат. Но сон не шел: видно, сказывалась неимоверная усталость, да и все то, что мы увидели и услышали в последние дни. А у Веры к тому же очень болели покрытые ссадинами и волдырями ноги.

Я почувствовал, что больше не могу так лежать, приподнялся и сел, со страхом вглядываясь в зеленые заросли кустарника. Обезглавленный немец кошмарным призраком маячил передо мной. А что, если и здесь, в этой роще, лежат такие же изуродованные трупы?

Мысль о мертвом солдате не давала мне покоя, меня так и тянуло назад — посмотреть на немца, который остался лежать в траве позади церкви. Но стоило представить, как он выглядит, этот обезглавленный труп, и кровь стыла в жилах.

А вокруг шумел весенний лес, одевшийся буйной ярко-зеленой листвой, давно уже не было такой прекрасной весны. И надо же было, чтобы война пришлась как раз на это время года!

Я почему-то подумал о мальчишке, который приставал к Вере, и спросил:

— Ты когда-нибудь дружила с мальчиком?

Боясь поднять на нее глаза, я в замешательстве обводил пальцем рисунок на плащ-палатке.

— Нет, Валдо, глупыш, никогда, — сказала она.

Не знаю почему, но ее ответ меня обрадовал. Может, я и впрямь любил эту девочку — вот так же, как папа любил мою маму. Я снова прилег на плащ-палатку и, придвинувшись совсем близко, стал внимательно разглядывать Верино лицо: длинные ресницы, маленький носик, подбородок, на который легло пятнышко солнца, пробившегося сквозь листву. Вера была вовсе не похожа на других девочек — у нее было такое милое, такое нежное личико. Какое счастье, что я сейчас здесь, рядом с ней, и могу глядеть на нее сколько хочу, и никакой Какел не может своими гнусными выходками отравить мою невинную радость. Я не мог на нее налюбоваться. Она была теплая, как свежевыпеченная булочка, и от нее так хорошо пахло! Этот запах окутывал меня приятной истомой, как некогда — запах ладана. Только теперь мое счастье омрачала война. Я ни на минуту не мог забыть о ней. Как бы горячо и сильно ни билось мое сердце, оно не могло остановить ее, напротив, это война могла остановить горячее биение моего сердца. Ну а если война кончится, прогонят немцев, что тогда со мной будет? При этой мысли меня охватывало отчаяние, порождавшее страх, тайный, эгоистический страх: конец войны будет означать и конец моей дружбы с Верой. Ведь в конце долгого, полного страданий пути, именовавшегося войной, начинался еще более долгий путь, ведущий к монастырю. Я мучился, прежде чем решился спросить у Веры:

— Война уже кончилась? Она задумалась.

— Похоже, что нет. Ведь она только-только началась. Наши еще сопротивляются. А раз они сопротивляются, значит, война не кончилась. И они никогда не перестанут сопротивляться, никогда!

— Почему никогда?

— Ни один народ не отступит, если он бьется за свою свободу! — Мне показалось, что Вера произносит какие-то чужие, заученные слова, вроде скучных, хотя и довольно складных, школьных стихов.

— А мы все же пойдем на побережье?

— Не знаю, — вздохнула Вера. — Наверное, это не имеет никакого смысла, да и неизвестно, доберемся ли мы туда. Немцы отрезали нам путь.

— Тогда, может быть, лучше вернуться домой?

Я вдруг почувствовал острую тоску по дому, захотелось оказаться в привычной обстановке, увидеть лица людей, среди которых я вырос, и услышать участливые голоса соседей, неизменное приветствие нашего почтальона: «А ну, поди сюда, я тебе уши надеру!» — или осипший бас рассыльного из магазина, который по четвергам приносил нам масло и яйца, а иной раз дарил мне несколько красивых петушиных перышек. Как мне не хватало сейчас всего этого. Вот так иной раз увидишь несбыточный сон и не хочется просыпаться, потому что он уже не вернется, даже если снова заснешь. Временами мне казалось, что я уже больше месяца как ушел из дому, хотя в действительности не прошло и недели. Однако без Веры нечего было и думать о возвращении. И я стал уговаривать ее, доказывая, что не только мне, но ей самой лучше всего сейчас вернуться.

Она сидела, напряженно выпрямившись, и рассеянно теребила воротничок платья.

— Ты прав. Пожалуй, это было бы самое разумное. Может, мама давным-давно возвратилась домой и сходит с ума, не зная, где я.

Она, видимо, все это уже сама хорошо обдумала. И вдруг, уже совсем другим тоном, Вера сказала:

— Знаешь я попрошу маму взять тебя к нам — ты не против?

Мое сердце прямо запрыгало от радости, я закивал головой.

— О Вера, это было бы чудесно! Только бы твоя мама согласилась.

— Еще бы она не согласилась!

В одну минуту я забыл о море и дюнах, обо всем, что рисовало мое воображение. Меня захватила одна-единственная мысль: вернуться.

Немного помолчав, Вера сказала:

— Хорошо бы нам раздобыть путеводитель.

— Путеводитель? Для чего? — удивился я. — Мы ведь можем ориентироваться по солнцу и следить за дорожными указателями.

— Да, конечно. Но так будет вернее, и так мы быстрее доберемся до дому.

Я, как всегда, согласился с ней, только спросил:

— А где мы его возьмем?

Этого Вера, очевидно, и сама не знала. Сломав веточку, она задумчиво вертела ее в пальцах. Я не посмел произнести вслух то, что пришло мне в голову: нужно поискать в карманах или вещах убитых. Мне самому эта мысль показалась настолько омерзительной, что я тут же ее отмел.

Мы молча лежали рядышком, слушая пение птиц. Но вот Вера приподнялась и села. У нее мучительно болели ноги. Я снял свои башмаки и размотал бинт.

— На, возьми, — сказал я. — У меня нога уже совсем зажила.

Вера была тронута.

— Сокровище ты мое!

К моему разочарованию, она поцеловала меня совсем не так, как утром. Потом разорвала бинт на две части и перевязала стертые ноги. Бинты, правда, были грязные, в пятнах, но Вера на это даже не обратила внимания.

Лежа на спине, я глядел на шелестевшую над моей головой листву молодого дуба. В просветах возникали маленькие подвижные фигурки, словно вырезанные из голубого воздуха. Потом на ветку села яркая птичка с желтым клювом. Я глядел на нее не отрываясь. Она была такая маленькая, беззащитная и такая красивая, что у меня сдавило горло. Что общего у этой птички с войной или с людьми, которые ведут эту войну, ведь она об этом и понятия не имеет? Хорошо бы стать птицей и полететь домой без всяких дорожных указателей, без всяких преград, лететь все прямо и прямо, высоко паря над деревьями, над дорогами, забитыми людьми.