Путь. Книга 3 - Сергей Сироткин

– Прости, отец, за все мои проступки, которыми я обидел тебя.

Евсей не выдержал этих слов, и впервые разрыдался, пытаясь сдерживать всхлипы, чтобы, не дай бог, кто-нибудь их услышал, или, того хуже, увидел слёзы старика. Он сжал руку ученика на своём плече, и сквозь безудержный плач произнёс:

– Убьют они тебя, выродки проклятые! А мне останется только оплакивать бездыханное твоё тело! Молю! Пожалей старика! Не уходи!

– Они не выродки, – всё-таки, как обычно, возразил ученик. – Они заблудились во мраке лжи. Их надо вывести к Свету.

– Кому надо?! – вскрикнул старик, смахивая рукавом рубахи слёзы. – Я не знаю, кому надо! Вот кому надо, тот пусть и идёт, выводит этих слепцов!

– Мне надо, отец, – тихим голосом произнёс Ас. – Это моя судьба.

– Судьба! Сидит там у озера, судьбы рисует! Чтоб её через пень-колоду! – гневно бросил старик, глядя в ночную темноту зала.

– Не серчай, – пытался утешить Ас учителя. – Ей видней.

– Видней ей! Придёт Демон, всё равно сметёт всех с лица мира! Чего их выводить-то? А?

– Так если получится вывести из мрака заблудших людей, то и сметать некого будет.

– Всех ото лжи не исцелишь! Такова природа человека! Всегда найдутся негодники, что вляпаются в дерьмо, а, вляпавшись, и остальных за собой потянут, чтоб не одиноко тонуть было! Это я тебе точно говорю! Можешь у своей всевидящей девы спросить, что судьбы рисует!

– Значит, необходимо нести людям Свет, чтобы не шли за тонущими во лжи глупцами.

Евсей, стараясь успокоиться, громко выдохнул, и, утирая с лица остатки слёз, посмотрел на лик Перуна.

– Тяжко на душе, хоть вой, – тихо произнёс наставник, и, сделав долгую паузу, погрузился в размышления. – Да, понимаю я, что верно ты говоришь! – внезапно прервал он молчание, повернулся к ученику и посмотрел взглядом, полным решимости и непреклонной воли. – Только жертвы твоей я не приму! – жёстко заявил он. – Так и знай! И помни! Смертью своей торжества правды не добьёшься! Понял?!

– Я запомню, отец.

– Ты уж постарайся, сынок, – вдруг мягким голосом молвил старик, и из его глаз снова предательски потекли слёзы.

Так и сидели наставник и ученик молча, прощаясь друг с другом, перед тем, как расстаться. Возможно, навсегда. Казалось, мир перестал вращаться вокруг драгоценной жёлтой звезды, пытаясь продлить момент, когда люди могли побыть вместе… живыми. Даже сверчок замолчал, боясь невольно добавить людям печали заунывной музыкой. И лишь ветер изредка нарушал тишину, касаясь крыши храма. Но всё же мир продолжал вечный круг жизни, приближая рассвет, и Асу пора было уходить. Он не прощался. Не смог произнести горького и невыносимо трудного слова. А встал, и, держа наставника за плечо, тихо произнёс:

– Люблю тебя, отец. Спасибо за всё.

Затем решительно повернулся в сторону выхода и покинул храм. А спустя мгновения после ухода ученика зал вновь наполнился тихими всхлипами старика.

Верёвки врезались в руки сотника так, что он их почти не чувствовал. Кисти опухли и посинели. Сильно хотелось пить. От стекающего градом пота грязное и перемазанное чужой кровью после битвы тело жутко чесалось. Да и пищи во рту воина уже давно не было, отчего живот издавал временами громкое урчание.

На имперский лагерь успела опуститься ночь, а за Титом так никто и не приходил. Он сидел в клетке для преступников, в ожидании военного трибунала, гадая о дальнейшей судьбе. Неопределённость томила, пытаясь, как будто нарочно, по чьей-то указке, поселить в душе воина страх, но безрезультатно. Легионер не поддавался, контролируя эмоции, и, чтобы скоротать время, стараясь отвлечься от предстоящего судилища, считал удары сердца, которое умирать, не смотря ни на что, вовсе не собиралось, так как было полно сил и жажды жизни.

Тит подполз к краю клетки, и, прислонившись обнажённой спиной к успевшим остыть после жаркого дня прутьям, тихо вздохнул, испытывая короткое блаженство от слабой прохлады металла.

– Вот и кончился путь великого сотника империи! – услышал Тит злорадный голос Клавдия, который вынырнул из темноты ночи, подойдя вплотную к решётке.

– Сбылась мечта лизоблюда! – усмехнулся сотник. – Жаждешь мести за выбитые зубы?

– Жажду! Жажду! – прошипел помощник трибуна, обнажая улыбку, невольно демонстрируя отсутствие пары зубов с левой стороны челюсти. – Очень хочу увидеть, как ты испустишь дух и отправишься в ад!

Помощник трибуна невзлюбил сотника с того самого дня, когда у них произошла пьяная стычка. Из-за чего произошла ссора во время празднования очередной победы, Клавдий не помнил, так как хмель затмил ему разум, что и привело к выбитым зубам, но обиду помощник трибуна всё равно затаил. Он, конечно, мог потребовать немедленного возмездия, по которому сотнику полагалась неминуемая смерть за нанесение телесных повреждений старшему по званию, но делать этого не стал, так как свидетелей их стычки не было, и Тит мог легко оправдаться, заявив, что помощник получил травму в бою, и теперь с помощью неё хочет свести неизвестные ему давние счёты. Причём сотник был любимцем не только простых воинов, но и вышестоящего командования, и мог с лёгкостью избежать наказания. Потому Клавдий затаил желание отомстить и терпеливо ждал удобного момента. И дождался. Сотник своими же руками обрёк себя на казнь за невыполнение приказа, и от этого злорадству Клавдия не было предела. Ему даже не пришлось строить козни против обидчика, а осталось только взирать на его позорную для каждого воина смерть, утоляя жажду долгожданной мести.

– Не боишься со мной встретиться в аду? – с ухмылкой на лице поинтересовался Тит.

– Уверен, если я и отправлюсь вслед за тобой в обитель вечных мук, тебе там будет не до меня! Ха-ха-ха! – разразился громким смехом Клавдий. Жутко смеясь, он был очень похож на беса, глумящегося над беззащитной жертвой. Смех доставлял ему невероятное наслаждение, и он никак не мог остановиться.

Сохраняя самообладание, сидя с хладнокровным выражением лица, Тит терпеливо ждал, пока помощник трибуна вдоволь насмеётся. Но не дождался, и с наигранной добродушной улыбкой на лице, соперничающей с искренней нескрываемой ненавистью во взгляде, громко произнёс:

– Ты не представляешь, как я счастлив оттого, что доставляю тебе столько радости! Если б я только мог обнять тебя в последний раз, то ты обязательно почувствовал своими благородными костями моё безграничное счастье! – намекнул сотник о причине их ссоры, о которой Клавдий так и не смог вспомнить. – Но, к сожалению, друг, у меня связаны руки!

Клавдий услышал сотника, и сразу осекся, перестав смеяться. На его лице заиграли желваки, вещая, что их обладатель невероятно сильно злится.

– Вот теперь ты мне нравишься! – продолжал наигранно улыбаться Тит. – Злоба тебе к лицу! Надеюсь, от неё ты и сдохнешь, потому как смерти от руки воина на поле битвы ты, благородный выродок, недостоин! – и сотник, перестав внезапно улыбаться, посмотрел на помощника трибуна с такой лютой ненавистью, что, если бы у неё были руки, Клавдий немедленно был бы задушен.

– Может, оно и будет так, как ты говоришь. Время покажет. Только вот тебе пасть в битве точно не суждено! И, в отличие от тебя, я увижу, как ты сдохнешь позорной смертью! Скоро тебя отведут к трибуну на суд, где ты будешь приговорён к долгой мучительной смерти. А на рассвете тебя казнят, и я с удовольствием посмотрю, как ты медленно подыхаешь! – прошипел помощник трибуна, и, резко развернувшись, скрылся в ночной темноте.

«Жду, не дождусь!» – с усмешкой мысленно бросил Тит то ли себе, то ли Клавдию, и поник головой, понимая, что смерть уже стоит за спиной в нетерпеливом ожидании долгожданного трофея.

Клавдий был прав: вскоре к клетке пришла охрана трибуна, и, выведя Тита, повела через весь лагерь к главной палатке. Легионеры, увидев связанного сотника, умолкали, сопровождая его грустными взглядами, понимая, что, пожалуй, лучший воин империи идёт сейчас на оглашение смертного приговора. Все, кто сидел, встали. Из палаток вышел весь имперский легион. Лагерь погрузился в полную тишину, словно Тит был уже мёртв, и его собратья провожали легендарного воина в последний путь, на погребальный костёр.

Процессия остановилась у роскошной красной палатки. Часть охраны осталась у входа, остальные вместе с сотником вошли внутрь.

Тита ввели в покои трибуна, а легион продолжал стоять неподвижно, в ожидании смертного приговора, но в надежде, что трибун проявит милосердие, и, учтя все заслуги сотника, оставит ему жизнь. Только в это мало кто верил, так как закон дисциплины был строг и безжалостен для всех, не взирая ни на какие высокие награды и заслуги перед империей.

Сотник стоял посреди палатки выпрямившись, не давая и намёка на обречённость своего положения, и смотрел прямо перед собой, словно находился не на суде, а в строю. Это, конечно, заметил трибун, одетый в пурпурную тогу, и, встав с ложа, подошёл к Титу вплотную. Военачальник заглянул в глаза сотнику, но взгляд легионера был устремлён вперёд, в мнимую даль, будто тот не замечал командира.