Повести и рассказы - Олесь Гончар

Поздней осенью и с первыми метелями из Харькова на Полтавщину хлынул поток голодающих. Мимо дома Убийвовков за город на Кобеляцкий тракт целыми днями со скрипом двигались тележки, запряженные женщинами, подталкиваемые детьми и стариками. Этот голодный, бесконечный скрип разрывал на части сердце девушки. Везли соль, мыло, зажигалки, белую глину… Менять, менять, на кусок хлеба менять! В центре города этих несчастных грабили немцы, на окраинах по-разбойничьи встречали полицаи, в полях они сами замерзали, обессиленные, на обочине дороги. Прозвали этих людей «менялами». Внезапно и дико ворвалось в жизнь это прозвище, порожденное лихолетьем! Не знали такого слова советские люди до войны! Теперь оно слышится все чаще и чаще. «Менялы…» Будто и в самом деле речь шла о каких-то первобытных менялах древних мрачных веков.

Но Ляля заметила, что даже среди этих самых горемычных не нашли себе места утрата веры и отчаяние. Дорога, как река, несла с собой великий гомон. В Люботине наши самолеты разбросали листовки… Немцев остановили под Москвой… В Бодайкове партизаны повесили на площади предателя-старосту… Самые свежие вести приносили именно харьковчане. Путники говорили обо всем этом, не скрываясь, свободно, в полный голос. Атмосфера свободы и непринужденности стояла над трактом. Иногда среди путников попадались мужчины в шинелях, с противогазными сумками на боку. Ляля угадывала в этих людях вчерашних солдат. Доверчиво, не таясь, говорили они, что бежали из лагерей, кто впервые, а кто во второй раз, и держат теперь курс за Днепр, в Черные леса, о которых в то время начали уже складываться легенды. Встречные предупреждали их, где в ближайшем селе надо ждать «собачника», как обойти комендатуру. Ляле нравилось, что люди перед лицом опасности становятся дружнее и заботятся друг о друге значительно больше, чем раньше.

Почти каждую ночь в доме Убийвовков ночевал кто-нибудь из пробиравшихся к фронту. Хотя и было распоряжение сотенного (теперь кварталы были разбиты на сотни) не пускать без его разрешения ночлежников, но на это не обращали внимания. Однажды попросилась к ним на ночлег неразговорчивая пышная молодица с санками, в которых сидели, зарывшись в лохмотья, двое детей. Сзади саночки подталкивала, мелко ступая, бабуся в ватных штанах. Уже во дворе, увидев дым над трубой и радуясь ночлегу, дети весело подгоняли мать, а она тянула молча, налегая грудью на лямку, сделанную из солдатской обмотки.

Вечером за чаем бабуся оживленно рассказывала о харьковских делах, а молодица все время сидела задумчиво, не проронив ни слова.

— Какой Харьков был шумный и звонкий, а теперь замерз, замерз, голодает, — жаловалась бабуся. — А что уж на Холодной горе в лагерях делается — не передать. Каждый день машинами вывозят замерзших пленных. А однажды погнали их на станцию грузить снаряды для фронта. Так они и снаряды и себя с ними вместе взорвали — не захотели смерть братьям посылать!.. А на Сумской, — мамочки родные, — полные подвалы мертвецов… И не вывозят никуда. Эпидемия начнется весной.

— До весны всякое еще может быть, — неожиданно заговорила молодица хриплым голосом.

— Конечно, — согласилась бабуся, — не вечно же им здесь быть, если все люди против!

Этот разговор почему-то особенно врезался в память Ляли. «Когда все люди против! Против!» — долго повторяла она в ту бессонную тревожную ночь.

На следующий день Ляля снова была у Ильевского.

Она застала его за необычным занятием: Сережка занимался гимнастикой, выжимая одной рукой стул. Раньше хотя он и числился членом общества «Спартак», но спортом не слишком увлекался, потому что на футбольном поле его, маленького, всегда подминали под ноги. Тем более удивил он Лялю своими упражнениями теперь, когда изо дня в день с продуктами становилось все труднее. От частого недоедания уши у парня стали прозрачными, аж светились, да и он сам весь словно просвечивался, как хрупкое прозрачное ухо.

— Что это тебя вдруг на спорт потянуло? — заинтересовалась Ляля, с чувством сожаления оглядывая Сережку. Белое лицо его с тонкими красивыми чертами было сейчас бледно-розовым.

— У меня свой расчет, Ляля.

— Какие еще у тебя расчеты?! — не без иронии спросила девушка, зная поразительную непрактичность Сережки.

— Видишь, Ляля, из всех наших я, кажется, наименее сильный… Физически, конечно, — поправился он с достоинством, заставив Лялю улыбнуться. — А я хочу быть сильным во всех отношениях. Потому что нам, очевидно, всяко придется. Возможно, где-нибудь и врукопашную… Котовский, между прочим, в смертной камере занимался спортом.

— Спорт спортом, а на работу уже ходил?

— Ходил.

— И что?

— Выгнали.

Леня Пузанов, который быстро завел себе друзей среди шоферов, устроил Сережку «механиком» в немецкий гараж. Совершенно не разбираясь в машинах, Сережка пролежал полдня под машиной, сначала откручивая ключом первую попавшуюся гайку, а потом снова закручивая ее. «Механика» быстро раскусили, однако выгнали довольно корректно.

— А ты откуда, Ляля?

— Просто бродила по городу, привыкала… Заходила на базар поворожить «на планетах»…

— Нашла коллег?.. Затрагивают твою астрономическую струнку?

— Так затрагивают, Сережка, что хочется подойти и дать пощечину такому типу на весь базар. Ну, взял бы себе замусоленные карты или морскую свинку, а то, главное, планеты сюда приплетает, — сердито проговорила Ляля.

Она терпеть не могла этих темных гадалок, опошлявших самое слово «планета», которое было для нее научным термином, полным своеобразной красоты и очарования.

— Вообще в последнее время — ты заметила? — расплодилась тьма всяких гадалок в юбках и в штанах, — невесело говорил Сережка. — Астрологи появились, всякие спириты даже… не хватает только алхимиков… Ты помнишь Мусю Львовскую из девятого «А»?

— Ну?

— Сестра говорит, что Муся тоже принялась вертеть по ночам блюдечко… Вызывает духов и просит у них совета.

— Может, и себе попробовать?

— А что? Бери блюдечко — и за работу.

— И смех и горе, — после паузы промолвила Ляля. — Каждый как может ищет выхода из этого ада… И это наша затейница Муся…

— Она вопрошала дух Пушкина, долго ли еще продержатся оккупанты.

— Что ж он ответил ей?

— Говорит, что Александр Сергеевич ответил какой-то шуткой. Довольно неприличной.

Оба засмеялись.

— Пушкин и на том свете не может угомониться, — промолвила девушка. — Нет-нет да и выкинет какой-нибудь фокус.

— Можно представить, до чего ему осточертели эти спириты, — вздохнул Сережка. — Как все-таки легко у нас дышалось, Ляля… Все время будто озоном атмосфера была насыщена. А теперь иногда станет так душно… так душно, что поднялся бы посреди ночи и пошел хоть глоток этой свежести искать… Хоть разок вдохнуть!

— Тебе, вижу, снова хочется пуститься в свои странствия?

— Иногда, кажется, совсем удается убедить себя, Ляля, что не нужно, что мы должны здесь оставаться, а потом… снова хочется! — Сережка задумался и почти со злостью прочел:

Пойду я, гонимый, пойду я, осмеянный,Не в силах забыть ничего все равно,Напрасно чужими ветрами овеянный,Все верный тому, во что верил давно.

— Хорошо, — усмехнулась девушка, — мы тебя пошлем, только не в дебри.

— А куда?

— Потом узнаешь. Попутешествуешь малость. Теперь вообще много людей путешествует. У нас вот ночевали люди из Харькова. Разговорились, конечно, про оккупантов. Одна, совсем уже старенькая, знаешь, как сказала? «Не вечно же им, — говорит, — быть… если все люди против…» Это мне очень понравилось! С такой искренней, непосредственной уверенностью произнесла она эти слова!.. Вообще мне кажется, Сережка, что, несмотря на гнетущую тяжесть оккупации, люди наши не только не шарахнулись кто куда, а, наоборот, стали еще более сплоченными, еще более честными друг с другом. Я, конечно, имею в виду не те ничтожные шкурнические элементы, которые повыползали сейчас из всех щелей, а настоящих людей, основную массу нашего народа. Выйди в город, прислушайся: все клокочет!.. Немцы ходят среди людей, однако встречные словно пропускают их мимо, ускользают от них, не давая войти в самую гущу, в самую ткань жизни. Самое главное, что в сердце народа не угасает великая вера. Ты заметил, все живут, прислушиваясь к востоку: не гудит ли? Не приближается ли?

— Верно! Город полон надежд, — сказал Сережка, глянув на девушку.

— Вот это она и есть, та сила, Сережка, которая умножает и наши с тобой силы! Обрати внимание, как, например, простые женщины относятся к бойцам других национальностей… Вот хотя бы история с Ленькой… А сколько их таких? В каждом селе полтавские матери дают убежище если не одному, то нескольким окруженцам, есть среди них и русские, и белорусы, и узбеки, и грузины!.. Разве это не важно, Сережка? Это очень важно!..