КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ - Кадзуо Исигуро

Вовсе не хочу этим сказать, будто Акира верховодил мной или наша дружба была хоть в какой-то мере неравноправной. В играх я проявлял не меньше инициативы, и большинство окончательных решений оставалось за мной. Дело в том, что в умственном развитии я считал себя выше, и Акира, вероятно, признавал это. С другой стороны, существовали вещи, которые придавали моему японскому другу большой авторитет в моих глазах. Например, приемы борьбы, которые он часто применял, если был недоволен моими высказываниями или если в ходе разыгрывания одной из наших драм я противился повороту сюжета, на котором настаивал он. В целом, несмотря на то что он был всего на месяц старше меня, я считал его более опытным, что ли. Похоже, он знал много такого, что мне было неизвестно. А самое главное, он говорил, будто несколько раз предпринимал дерзкие вылазки за пределы колонии иностранцев, именовавшейся в Шанхае сеттльментом.

С расстояния сегодняшнего дня мне кажется немного удивительным, что нам, мальчишкам, разрешали без сопровождения уходить так далеко. Впрочем, мы, разумеется, никогда не преступали пределов относительно безопасного района для иностранцев. Между тем если мне, например, категорически запрещалось посещать китайские кварталы города, то, насколько я могу судить, родители Акиры были в этом отношении гораздо менее строги. Нам говорили, что там, вне колонии, царство отвратительных болезней, грязи и дурных людей. В самой опасной близости от границы сеттльмента я оказался лишь однажды, когда экипаж, в котором ехали мы с мамой, неожиданно свернул на непривычную дорогу — вдоль речки, огибающей район Чапей. Глядя на наползающие друг на друга крыши по ту сторону реки, я задерживал дыхание, чтобы не дай бог не подхватить какую-нибудь заразу, которая, конечно же, могла перелететь по воздуху через узкую полоску воды. Неудивительно, что рассказы друга о нескольких его тайных вылазках в подобные места производили на меня сильное впечатление.

Помню, я не раз пытал Акиру насчет этих его походов. Что касается китайских кварталов, утверждал он, то реальность намного превосходит все слухи. Там нет домов в обычном смысле слова — лишь лачуги, построенные впритык одна к другой. Это, по его словам, скорее напоминало базар на Бун-роуд, если представить, что в каждой лавке живет целая семья. Более того, повсюду валяются трупы, облепленные жужжащими мухами, и никому до этого нет никакого дела.

Однажды Акира шел по многолюдной улице и увидел, как человека — важного военного, по его предположению, — несли в паланкине, который сопровождал великан с мечом. Военный указывал на кого хотел, и великан отрубал тому голову, будь то мужчина или женщина. Естественно, все в панике пытались спрятаться, а Акира стоял и дерзко смотрел на военного. Последний задержался на мгновение, раздумывая, не обезглавить ли и Акиру, но затем, видимо, пораженный храбростью моего друга, рассмеялся и, протянув руку, погладил его по голове. После чего кортеж военного двинулся дальше, оставляя за собой множество новых жертв.

Не помню, чтобы мне когда-либо пришло в голову усомниться в правдивости рассказов Акиры. Однажды я мимоходом упомянул в разговоре с мамой о приключениях друга за пределами сеттльмента, она улыбнулась и сказала нечто, посеявшее сомнения в моей душе. Я рассердился на нее и впоследствии в разговорах с ней старался избегать тем, связанных с Акирой.

Кстати, моя мать была единственным человеком, к которому Акира относился с каким-то особым благоговейным трепетом. Если, скажем, я не уступал ему в споре даже после того, как он применял ко мне один из своих знаменитых приемов, я всегда мог прибегнуть к последнему средству — предложить, чтобы нас рассудила моя мама. Разумеется, делал я это неохотно: в подобном возрасте унизительно использовать авторитет матери в качестве аргумента. Но в тех случаях, когда все же приходилось, меня всегда поражало, какой это производило эффект, — безжалостный демон с мертвой хваткой вмиг превращался в охваченного паникой ребенка. Я никогда не мог понять, почему моя мать оказывала такое воздействие на Акиру, ведь хотя он всегда был даже излишне вежлив, в целом робость перед взрослыми была ему несвойственна. Более того, я не помню, чтобы моя мать когда-либо говорила с ним иначе, кроме как в самом ласковом и дружелюбном тоне. Я немало размышлял тогда над этим, и мне в голову приходили разные объяснения.

Некоторое время я думал, что Акира так относится к моей маме потому, что она красивая. То, что моя мама красивая, я воспринимал в детстве без всяких эмоций, как само собой разумеющийся факт. Так все о ней говорили, и я, видимо, привык к слову «красивая», как к ярлыку, означающему не более того, что означают слова «высокая», «низенькая» или «молодая». В то же время я не мог не замечать того впечатления, которое ее красота производила на окружающих. Разумеется, в тогдашнем моем возрасте у меня не было определенного представления о женской привлекательности. Но, повсюду сопровождая маму, я не удивлялся тому, например, что прохожие бросали на нее восхищенные взгляды, когда мы прогуливались в городском саду, или тому, что официанты оказывали ей особое внимание, когда утром по субботам мы заходили в итальянское кафе на Нанкин-роуд полакомиться пирожными.

Сейчас, когда я смотрю на ее фотографии — у меня в альбоме, привезенном из Шанхая, их семь, — она представляется мне красавицей скорее в прежнем, викторианском, стиле. Сегодня ее, пожалуй, назвали бы интересной, и уж во всяком случае, никто не сказал бы «хорошенькая». Я не могу себе представить ее кокетливо жестикулирующей или откидывающей голову, как это принято у нынешних молодых дам. На снимках — все они сделаны до моего рождения: четыре в Шанхае, два в Гонконге, один в Швейцарии — она выглядит, несомненно, элегантной, статной, быть может, даже несколько надменной, но в ее взгляде сквозит потаенная нежность, это я хорошо помню. Словом, я хочу сказать, что для меня было вполне естественным предположить, по крайней мере вначале, что странное отношение Акиры к моей матери, как и многое другое, продиктовано ее красотой. Но, поразмыслив тщательнее, я остановился на более вероятном объяснении, а именно: на Акиру произвел неизгладимое впечатление эпизод, свидетелем которого он оказался однажды утром, когда к нам в дом явился инспектор по здравоохранению.

Это было рутинным событием нашей жизни: время от времени нас посещало какое-нибудь официальное лицо из «Баттерфилд и Суайр». Тот или иной чиновник приблизительно час бродил по дому, отмечая что-то в блокноте и иногда задавая вопросы. Помню, мама как-то рассказывала мне, что когда я был совсем маленьким, то любил играть в «инспектора по здравоохранению» и ей приходилось уговаривать меня не тратить столько времени на осмотр туалетной комнаты с карандашом в руке. Скорее всего так и было, но, насколько помню, подобные визиты обычно были скучными, и в течение многих лет я совершенно не думал о них. Теперь, однако, понимаю: проверки, которые устраивались не только для того, чтобы проинспектировать гигиенические условия, но и для того, чтобы выявить признаки заболеваний у хозяев и домашней челяди, порождали большую неловкость. Безусловно, лица, избираемые компанией для подобной миссии, должны были обладать особой тактичностью и деликатностью. Конечно, я помню этих робких, хитроватых людей — обычно это были англичане, реже французы, — которые всегда вели себя почтительно не только с моей матерью, но и с Мэй Ли, что меня очень радовало. Но инспектор, явившийся в то утро, — мне, кажется, было тогда лет восемь, — оказался совсем другим.

Сегодня, когда я пытаюсь мысленно представить его, в памяти всплывают две отличительные черты: у него были обвислые усы и коричневое пятно — вероятно, от чая — на тулье шляпы сзади, уходящее под ленту. Я играл перед домом на лужайке, опоясанной подъездной аллеей. Помню, в тот пасмурный день я был полностью поглощен игрой, когда у ворот появился какой-то мужчина и направился к дому. Поравнявшись со мной, он бросил: «Привет, молодой человек. Мама дома?» — и, не дожидаясь ответа, проследовал дальше. Я посмотрел ему в спину и заметил пятно на шляпе. Примерно через час произошло следующее. Пришел Акира, и мы с ним играли у меня в комнате. Отвлечься от игры нас заставили голоса — не то чтобы очень громкие, но какие-то напряженные. Мы тихонько пробрались на лестничную площадку и спрятались за тяжелым дубовым шкафом, что стоял за дверью комнаты для игр.

В нашем доме была довольно широкая лестница, и из своего укрытия мы могли видеть блестящие перила площадки у входа в холл. Там лицом друг к другу почти в центре стояли инспектор и моя мать, оба напряженные, напоминавшие две шахматные фигуры, случайно оставленные на доске. Инспектор, как я заметил, прижимал к груди шляпу с пятном. Мама стояла, сложив руки чуть ниже груди, как делала это по вечерам, готовясь петь, когда миссис Льюис, жена американского викария, приходила аккомпанировать ей на фортепьяно.