Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия. Книга четвертая - Владимир Колотенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я как сказал?!
– А ты про эндорфины с коллайдерами… Нагородил…
Глава 17
Немалых хлопот досталось и от Эхнатона. В поисках его биополя и ДНК прошлым летом мы с Жорой исколесили весь Египет, всю территорию пирамидального яйца. Как известно, большинство пирамид Египта расположены по периметру приплюснутого круга, напоминающего куриное яйцо.
Этот Аменхотеп-Эхнатон перенес столицу своего царства из Фив в Ахетатон. Сегодня это небольшое селеньице Тель-Амарна, где до сих пор витает дух его создателя. По периметру яйца мы ездили и бродили из чистого любопытства. Будучи в Египте, мы не могли не утолить жажду собственного интереса: правда ли, что?.. Не являются ли?.. Как можно представить себе?..
Многобожие египтян рознило людей и не способствовало духовному единению нации.
– Это похоже на множество партий во многих странах нынешнего мира, – сказал тогда Жора. – Сотни партий – это и сотни лидеров, и, хотя программы партий схожи, как клювы у пеликанов (ничего нового они придумать не в состоянии), их вожди мнят из себя эдаких удельных князьков, большинство из которых выползли из обычной человеческой грязи. Отсюда – усобицы и разруха, ведь верно?
Эхнатон первый в истории человечества утвердил единобожие. Бесспорно это был прорыв, это было проявление силы ума, его просветление. Фараон нанес сокрушительный удар разжиревшему жречеству, склонному к неповиновению и этим ущемлявшему его царскую самодержавную власть. Он упразднил культ всех прочих богов, отобрав таким образом власть у жрецов и сделал себя единовластным правителем, наместником бога на земле. Пусть этим богом был солнечный диск – Атон, но он сцементировал народ в единую нацию, ставшей мощной силой, противостоявшей не только врагам, но и стихиям. Такой фараон нам подходил, и мы с Жорой не могли не броситься на поиски его генома. Мы знали, что с фараонами шутки плохи. Ходили слухи о мести фараонов тем, кто пытается из праздного любопытства или прикрываясь научным поиском нарушить их многовековый покой.
Мы рисковали и наш риск вскоре оправдался.
– Вы и Тиной там интересовались? – спрашивает Лена.
– У нас тогда ещё не было в ней потребы. Хотя Жора, как я потом выяснил, тайно от меня и предпринимал какие-то попытки – исчезал вдруг куда-то по ночам…
– Шлялся, – предполагает Лена, – по бабам…
– А как-то пропал дней на пять. Я даже заявил в полицию, и он тотчас позвонил:
– Ты сдурел?! Зачем ты их посвящаешь в наши дела?
– Но ты же… Мог бы позвонить…
– Обойдешься, – отрезал Жора, – жди!
Я и ждал. И он явился! Не запылился… Счастливый такой…
– Я же говорю: шлялся по бабам! – говорит Лена.
– Да нет! Ни одна женщина не могла воспламенить в нём столько…
– А Тина? А ваша Тина? – спрашивает Лена.
– Разве что Тина! Но я же её тогда совсем не знал…
И я ждал…
– Слушай, – говорит Лена, – я вот слушаю тебя…
– И правильно делаешь, – говорю я, – кого же тебе ещё слушать? И я бесконечно благодарен тебе…
Лена своей славной ладошкой останавливает поток моих благодарностей:
– Стоп, – говорит она, – это я знаю. Ты скажи мне… Скажи…
Она умолкает и в наступившей тишине, я слышу, как смертельно стремительно сочится песчинками в песочных часах наше время. Я вижу, как тает песок, отведенный нам на земле… И я жду… И чтобы наше время не кончилось, я переворачиваю часы. Чтобы у Лены хватило времени задать свой вопрос.
Она медлит, затем:
– Рест, скажи мне вот ещё что…
Я знаю наверное, о чём она спросит! Я знаю её уже много лет! И было бы малодушием с моей стороны уйти от ответа.
О моём умопомешательстве!
Её давно беспокоит моё здоровье, мои видения, галлюцинации, мои иллюзорно-виртуальные сны и яви, собственно, мои надежды на…
На что?!
Я вижу, как старательно она ищет слова, чтобы не обидеть меня! Я вижу – это ведь написано на её лице, а взгляд её серых глаз просто криком кричит: «Рест, ты сжигаешь себя!», – я же вижу…
– Тебе не кажется, – говорит она, доверительно взяв мою руку и заглядывая в глаза, – что, полагаясь на свои собственные представления о построении…
– Лен…
Я сжимаю её шёлковые прохладные пальцы.
– Пожалуйста, не перебивай меня. Ты же видишь, как мне не просто.
Я обнимаю её.
– Рест, – она легким, едва уловим движением так любимых и обожаемых мною плеч, высвобождает себя из моих объятий, – ты, пожалуйста, выслушай меня, я ведь на полном серьёзе…
Её пальцы по-прежнему остаются прохладными, и это верный признак того, что ей с трудом удается контролировать свои эмоции.
Я люблю её!
Я же люблю её! И, сказать по правде, не имею никакого права принуждать её своим поведением сомневаться в своих подозрениях насчёт…
– Опять, – улыбнувшись, говорю я, – опять наше с тобой вечное «To be or not to be?».
Чтобы разрядить обстановку.
Лена облегчённо вздыхает и вдруг потеплешими пальцами сжимает мою ладонь.
– Да, – произносит она, чуть не плача, – опять.
И целует меня в щёку в знак, так сказать, примирения.
Но мы и не думали ссориться!
Теперь она полна уверенности и задора, и я рад, что нет в мире тем, способных разрушить наш, надеюсь, прочный и, если хотите, вечный союз.
Мы усаживаемся в кресла.
– Выпьем? – предлагаю я.
– Да, – соглашается она, – конечно… Но сперва…
– Да, ладно тебе, – призываю я располагающе громко, – давай выкладывай! Что там у тебя?!
– Тина, – теперь твёрдо говорит Лена, – твоя Тина… Ты только не обижайся.
– Обижаться, – говорю я, – ты же сама сказала – удел горничных.
Лена кивает: да.
– Все твои рассказы о Тине, знаешь… Фантомы какие-то…
– Лен, – я пытаюсь было оборвать эту тему.
Лена продолжает:
– Рест, согласись, что все твои мысли вокруг этой милой подружки – порождение больного ума…
– Лен…
Лена встает.
– Нет-нет, ты дослушай!
Я, смеясь, демонстративно затыкаю уши указательными пальцами.
Лена ждёт. Лицо у неё очень серьёзно, и глаза её тоже ждут. Я знаю эти её глаза, наполненные ожиданием!
– … ты рисуешь её, – слышу теперь я, – какой-то сосной, на которой вместо шишек развешаны груши… Рест, так не бывает…
Я слушаю…
– … мир не знает случая, чтобы…
Я слушаю.
– … и все твои доводы в пользу…
Я не перебиваю.
– … и ты не имеешь права…
Я это знаю и без тебя.
– …и эти твои фантомные завязи…
Вызреют, вызреют!..
– … и тебя просто засмеют… и затопчут… Тебя просто выбросят на помойку…
Я слышу уже скрип собственных зубов.
– ииии ты – ы-ы-ы…
И я уже не могу это слышать!
– А теперь, – говорю я, – слушай меня!
Лена присаживается на край дивана, чтобы…
Чтобы не сорваться на крик, я беру грушу и откусываю ровно столько, сколько требуется, чтобы не… не сорваться на крик.
Тон, я признаю это, – непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.
Раз уж зашла речь о Тине!
Никто не может диктовать мне…
Никто! Даже Лена!
Раз уж о Ли!
– Груши, – говорю я, прожевав, – да, груши!..
Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.
– … и не только груши, – говорю я примирительно, – и не только на сосне… Леночка моя дорогая!..
Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.
– … так вот я хочу тебя просветить, – говорю я, – Тина – это… Это… И сосна, и ливанский кедр, и лиственница… И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет… Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея… Ну, ты помнишь, ты помнишь… Я рассказывал… Секвойя… И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины… Ты пойми, на ней…
Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.
– … и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её… без неё… Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!
Наконец, Лена кивает: да.
– Да, – говорит она, – понимаю.
Понимание – это как… Это свет…
– Вот такие груши тебе, – говорю я, – на соснах и елях, вот такие апельсины… Среди вечнозелёных иголок, – говорю я, – вот такие пироги…
– Да, – соглашается Лена, – пироги… с апельсинами…
А как вы хотели!
А то!
Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного… ни одной… Правда, Макс?
– Понимаешь меня?!
– Уав!
– Конечно, – говорит Лена, теперь-то – конечно!
А сам-то ты себя понимаешь? – думаю я.
– Ладно, – говорю я, теребя холку Макса, – собирайся!
Ха! Он всегда готов! Какие тут сборы?!
Глава 18
Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой (апельсинами!) и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие, как космонавты из корабля в открытый космос, наши эмбрионы плавали…
