Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Фламандский, скорняжный, брам-шкотовый.

Его ладони оглаживают плечи, спускаются к груди, но ускользают от меня, когда я выгибаюсь в пояснице. Недовольно мычу и тут же ловлю его плутоватую улыбку.

Говорить. Сегодня нужно говорить. Вконец победить смущение, вложить ему в руки ноты для скрипки, узнать, что прелюдия — это не быстрый аперитив перед горячим блюдом, не пара глубоких поцелуев и один уродливый засос на шее, а отдельный вид удовольствия. Сегодня нужно порадовать, наконец, всех этих экспертов в области полового воспитания, которые пишут в книжках, что путь к хорошему сексу начинается в откровенном разговоре о своих желаниях.

Я в безопасности. Я укутана прожаренным солнцем полотенцем. Я могу ему доверять.

Облизываю губы.

— У меня не особо чувствительные… соски. Все эти трали-вали языком вокруг — я ничего толком не ощущаю. Зато…

Он упирается лбом в мой лоб, и мы вместе внимательно наблюдаем, как он одним медленным, плавным движением расстёгивает молнию на кигуруми. Белья под пижамой нет.

— Зато мне нравится…

Проводит кончиками пальцев по открывшейся полоске кожи вверх, берёт двумя руками края комбинезона и медленно разводит их в стороны, зубчики молнии цепляют соски, я вздрагиваю.

— Когда…

Но мне уже не нужно заканчивать фразу, он и так всё понял: обхватывает грудь ладонями, поднимает, сминает, сжимает соски между пальцев, выкручивает. Я выдыхаю хриплый стон, и предохранительные пробки окончательно выбивает.

Самой, самой торопливо выпутаться из кигуруми, спустить кажущийся колючими путами плюш к бёдрам, обнажить пылающую кожу, протянуть руки к его лицу и зачарованно смотреть, как он перехватывает мои ладони, целует пальцы, вспарывает языком вены на запястьях, слизывает тягучую патоку, в которую превратилась моя кровь. Ахнуть и с трудом приказать сердцу снова биться, когда он вонзает тысячи острых игл в тонкую кожу на локтевом сгибе и вливает дозу чистейшего органического экстаза в кровоток. Задушить последние всплески стыда и признаться, впервые в жизни признаться о существовании тайной эрогенной зоны в подмышках, а потом умереть от эйфории, когда он без толики сомнения или осуждения проходит языком по подмышечной впадине. И закрыть глаза, опустить налившиеся свинцом веки, отдать ему тело до последней клетки, позволить ему напитать поры исступлением и содрать с меня кожу, обнажая самую суть.

Он прикусывает сосок до порочной, сладострастной боли, тут же стирает её горячим языком и обдувает тонкой струйкой стылого воздуха. До дрожи. Пересчитывает кончиками пальцев рёбра, очерчивает пупок, и я покорно раздвигаю ноги, зову, прошу, молю. Ладонь накрывает лобок и скользит ниже с такой лёгкостью, что даже самый громкий крик был бы меньшим доказательством того, что его там ждали. Томительно медленно изучает пальцами все складки, оборки и кружева, а потом находит набухший узелок, нежно обводит его, и я накрываю его руку своей. Я больше не могу говорить, я выторговала эти мгновения у морской ведьмы в обмен на голос, но я могу показать, направить, провести секретными тропами туда, где раньше я бывала лишь в одиночестве.

Язык по языку, и я бегу. Вырываюсь из стен квартиры, пересекаю ледяные зимние равнины, чувствую кожей солёные брызги морей и сухие ветра пустынь. Я бегу, как длинноногая антилопа, как белобрюхая импала, как черноглазая газель, выбивая копытами пыль из древней земли Серенгети. Мчусь к снегам Килиманджаро, где тяжёлый белый воздух, который я рву руками, как сахарную вату. Где запахи сливаются в симфонию, а звуки рассыпаются миллионами разноцветных букв. И вкус такой сладкий, как чёрная горечь, сочащаяся из стволов гигантского крестовника. Такой колючий, как покрытые мехом розетки двухсотлетних лобелий. Такой круглый, как ржаво-красные воды горных ручьёв.

И я взбегаю на сверкающую крышу Африки, ловлю ртом последние молекулы кислорода, расправляю огромные крылья и под сумасшедший стук бьющего по рёбрам сердца падаю вниз.

Я лечу.

Я малахитовая нектарница.

И тело сотрясает судорога, а из сжатого спазмом горла вырывается короткий хриплый стон.

Древнейшая мелодия.

Проходит долгая минута, а может, две. А может, десять, я не знаю, время невесомо и эфемерно. Меркнут последние всполохи синестетического угара, возвращается реальность. Полумрак кухни, по-прежнему пахнет дубами-колдунами, я тяжело дышу через рот, прижимаясь пересохшими губами к его шее, а он медленно гладит пальцами мой затылок.

— Ты… ты когда-нибудь был на Килиманджаро?

— Да.

— И я была.

Опутываю его нитями. Он не знает об этом, хотя и сам протянул мне катушку. Даже когда он уйдёт, он останется связанным со мной навеки. Первый мужчина, подаривший мне оргазм. Единственный мужчина.

А уйдёт ли?..

Вытираю ладонью испарину с его лба, нежно целую в скулу.

— Ну как? — хриплю. — Услышал? Доволен? Пойдёшь? Еду хотя бы оставишь?

Фыркает и тихо смеётся. Я отстраняюсь, хочу прикрыть наготу руками, но он останавливает меня, ласково заглядывает в глаза. А потом отнимает ладонь от горячей, мокрой, пульсирующей точки и облизывает пальцы.

Позвоночник отдаёт дрожью, в венах пенятся стыд и похоть.

Никуда я его не отпущу.

Ни-ку-да.

Он тянется за пакетом и кладёт на стол пачку презервативов. Двенадцать штук.

— Ещё даже не начинали, Ась.

— Наполеоновские планы? — выдыхаю рвано.

— Хватило бы, — ухмыляется он, и я ныряю в омут его чёрных глаз.

К пляшущим там чертям.

Глава 5

Я лежу перед ним голая, потная, горячая и не чувствую ни грамма смущения.

Наверное, так бывает, когда мужчина доводит тебя до оргазма. Второго за вечер. Не такого острого и оглушительного, как первый, но всё ещё удивительного лишь от одного факта своего существования.

Пётр даже не разделся, хотя я и пыталась выдернуть его из футболки и прижаться раскалённой кожей к твёрдой груди. Но он с протестующим «Не-не-не!» отвёл мои руки, а потом стянул кигуруми, опрокинул на кровать и повторил языком все те движения, которые выучили его пальцы. И вот я крепко сжимаю бёдрами его голову и глухо выдыхаю в потолок, а волна удовольствия окатывает тело и шелестящей пеной стихает где-то в кончиках пальцев.

— И всё-таки обезглавливание, — усмехается он, когда я в изнеможении роняю все конечности на одеяло и нежусь в последних прикосновениях райского прибоя.

— Ой, прости, — с трудом поднявшись на локтях, обеспокоенно отзываюсь я.

И на мгновение забываю, о чём вообще речь, потому что Пётр покрывает мелкими поцелуями мои бёдра и низ живота. Боже, как он это делает, ну как? Секунду назад мне казалось, что силы кончились, а теперь тело просит ещё.

Я едва сняла с себя ярлык фригидной, а уже умудрилась стать нимфоманкой, что ли?

Медленно моргаю и улыбаюсь.

— В дикой природе, — говорю голосом Николая Дроздова, — самка богомола убивает самца сразу после спаривания, чтобы не нервничать, перезвонит эта тварь или нет. — Пётр смешно фыркает мне в пупок, и я добавляю: — Но если обезглавливание тебе не понравилось, мы всегда можем заменить его оскоплением. Хочешь?

И хищно щёлкаю зубами.

Он тихо посмеивается, подбирается выше, и, слизнув бисерины пота между грудей, шепчет:

— Я тебя хочу.

Из-за бушующего в крови окситоцина эти слова звучат как признание в любви, и мне жизненно необходимо ответить взаимностью.

— Так бери, — говорю.

И он берёт меня. Дважды. С крохотным перерывом на несколько жадных глотков воды и слабую попытку отдышаться. А потом мы снова крутимся, вертимся, пристраиваемся, порой путаясь в простынях и ударяясь об изголовье кровати. Меняем скорость, ритм, угол, глубину. Целуем, кусаем, лижем. И говорим. Говорим хриплыми, сиплыми голосами о том, что мы при этом чувствуем. Говорим грубыми, пошлыми ругательствами. Говорим взглядами, сквозь пелену страсти смотря друг на друга так пронзительно, что слов не требуется.