Так они жили - Елена Ильина-Пожарская

— Ничего не сделали… Велели дедушке отпороть ее за шальство.

— За что же ее наказывать, если ей велели?

— А ей велели бы человека убить, она бы и убила? На-ка ты, чуть барчука не искалечило да и дом могла спалить, — а ее, небось, по головке за это погладить? Это ведь тебе уж больно жалко ее стало, сунулась со своими упросами. Может, кабы не побежала в залу, так ничего бы и не было.

— Да что ты, няня? Ее хотели на хутор сослать…

— Не сахарная, и на хуторе, небось, не развалилась бы. А вот теперь…

Но няня внезапно замолкла, точно прикусила себе язык.

— Няня, а где Каля? Отчего она и вчера ко мне не приходила, и сегодня не забегала?

— Я не пастух за твоей Калькой. Вышивает, поди… Пришпилили хвост, чтобы не бегала.

— Ты мне не хочешь сказать. Ее, верно, бранили, а, может быть, и наказали за то, что она мне все пересказала. Я ведь проговорилась… Нечаянно…

— Ничего я не знаю, и не допытывай ты меня, — и нянька ушла с ворчанием из детской.

Женя не знала, как ей поступить. Еще раньше бабушка запретила ей «вертеться по девичьим», и она не смела нарушить это приказание. Но в то же время ей хотелось увидеть Аскитрею и узнать, не повредила ли она ей тем, что проговорилась. Но напрасно бегала она на мезонин, вертелась в коридоре девушек, Калька оставалась невидимой.

Девочка начала не на шутку тревожиться. Но ей удалось поймать пялечницу Машу. Маша не была сплетницей, и ее можно было спросить, что с Аскитреей; та ее успокоила, что Калька здорова и очень торопится дошивать платок для Аглаи Григорьевны, которая должна послезавтра уехать. Это двойное известие доставило Жене большое удовольствие. Не то что она боялась тетки, но чувствовала себя в ее присутствии как связанная, так что скорый отъезд Аглаи Григорьевны не мог ее не порадовать. После этого она успокоилась, спустилась в сад, поиграла с Надей в волан, потом в куклы, причем Надина немка, очень хладнокровная и ко всему равнодушная особа, тоже на этот раз ласковее на нее поглядывала.

Детей отправили спать. Женя, последнее время спавшая в мезонине, ожидала с нетерпением вечера, уверенная, что Каля к ней придет и она с ней обо всем поговорит. Долго лежала она в постели, поджидая девушку, и начала уже терять всякую надежду, как вдруг дверь скрипнула и на пороге появилась высокая фигура Аскитреи.

— Каля, милая, что же это ты меня забыла? Ни вчера, ни сегодня я тебя не видала!

— Некогда было, — непривычно сурово отвечала девушка. — И теперь-то на минутку забежала. Придется всю ночь сидеть, платок Аглае Григорьевне дошивать. Вдруг заторопили, а в нем работы-то больше чем за целым платьем… 120 паутинок надо сделать, и чтобы больше четырех раз узор не повторялся. Такой приказ вышел. Еще такие три платка, так, кажется, и ослепнуть можно.

— А тебя, Каля, за меня не бранили? Ты прости, что я тебя выдала… И сама не знаю, как с языка сорвалось. — И девочка притянула к себе Аскитрею за руки и крепко поцеловала ее.

— Полноте, моя золотая, напрасно тревожились, целовала ей руки девушка. — Кальку берегут… Кто сумеет такие паутинки делать? Кто узор составит? Вот Кальку и не бьют, и ругают-то не очень. Стану плакать — так глаза заболят, а глаза у меня золотые, для барской работы нужные.

— А что Настя?

— Настя-то? Ничего. Дедушка постегал маленько… А вот Мишке так досталось. Не уберегла крестника Мария Анемподистовна. Григорий-то Сергеевич возьми да и донеси, что ракеты-то еще спрятаны. А Мишка-то их перепрятать успел. Ну и досталось на орехи. Сам барин приказал отодрать как сидорову козу. Так ему и нужно, пересказчику.

— А мне его жаль… И зачем это, Каля, у нас все бьют да секут?

— Что вы, барышня золотая, у нас еще благодать. Вот у тетеньки Аглаи Григорьевны, увидите, как над людьми-то измываются! Ах, батюшки, чего я, дура, болтаю! — опомнилась Каля и проворно встала. — Надо идти работать.

— Подожди, Каля, милая, разве мы поедем к тетеньке? Вот уж не хотелось бы!

— Не знаю… Я ничего не знаю. Отпусти меня, барышня, золотая… Брильянтовая ты моя! — не удержалась девушка от слез и крепко обхватила Женю за плечи.

— Каля, ты что-то скрываешь? И все сегодня такие странные? Скажи мне, скажи, что случилось? Уж не утопилась ли Настя?

— И все-то, все-то она о людях горюет, а сама… Горюша, горе горькое, — совсем уж расплакалась Аскитрея и, несмотря на строгие запреты няньки, открыла тайну, которую так тщательно скрывали от Жени…

Девочка сперва ничего не понимала. Она не могла себе представить, что родители, едва увидевшись с нею, снова отдадут ее в чужие руки: но если бы это и случилось, то почему Каля приходит в такое отчаяние?

— Ведь ты сама говоришь, что весной тетка привезет мне гувернантку, и я вернусь с ней домой! Ну, что же… Если я дома всем так надоела, постараюсь ужиться с тетей.

Девочку больше всего огорчала мысль, что она дома лишняя и от нее хотят избавиться.

— Матушка ты моя, барышня золотая! Да ведь до весны-то сколько времени? Больше полугода будет. Истоскуешься ты… Хоть бы няньку с тобой отправили. Да нет, ведь маменька только заикнулась, так этот аспид говорит: мне ваших балованных прислуг не надобно. Немало у меня челяди, есть кого к Жене приставить. У, ехидная, знает, как допечь!

— Я буду во всем ее слушаться. Буду молчать: слова не скажу, ей нельзя будет, не к чему будет придраться.

— Не к чему? Она найдет! Послушали бы вы, что ее прислуга рассказывает. Барышня, Женюшка, знаете, что я придумала? Притворитесь завтра больной: ну, глазки натрите, не кушайте ничего. Ей ждать надоест, она и уедет.

— Нет уж, что же, — уныло проговорила девочка. — Ехать так ехать. Может, тетка увидит, что я не такая уж дурная, как здесь думают, и будет со мною подобрее.

— Давай Бог, давай. Как бы, кажется, не быть доброй к этакой голубке кроткой. А я вам, барышня, стану гостинцы посылать. Ведь наши мужики с обозом в город мимо тетенькиной усадьбы ездят. Ну, я чего-нибудь и пришлю — через Степу, тетенькиного фулейтора [14]. Он отчаянный, ничего не боится, передаст все. Коли вам что будет нужно, вы его найдите и скажите: тебе, мол, Калька велела меня слушаться, — он все сделает.

Мысль о помощи со стороны форейтора Степки, казалось, очень утешила Кальку, и дальнейший их разговор велся уже не в таком безнадежном тоне.

А на другой день, когда мать сообщила Жене о том, что она едет к тетке погостить, то была даже огорчена, что девочка не выказала ни удивления, ни горести.

«Каменная она какая-то», — с горечью подумала мать и перешла к строгим наставлениям слушаться и во всем угождать тетеньке.

Глава XIII

У тетки

И вот Женя у тетки. Она помнит свое решение молчать, не жаловаться и слушаться и исполняет это решение по мере сил. Но с каким трудом это ей дается. С внешней стороны все было хорошо. Дом тетки с его точным распределением времени, образцовой чистотой, удобной мебелью, ванными и умывальными комнатами гораздо больше напоминал ей английские порядки, чем дом бабушки или родителей. Первое время он ей даже очень понравился. Прислуга была одета чисто, ходила бесшумно, всякий делал свое дело.

Но уже через несколько дней Женя начала разочаровываться. Первое, что ее неприятно поразило, это была какая-то мертвая тишина, царившая в доме. Не слышно было не только громкого возгласа, но даже тихо произнесенного слова. Слуги с покорным и угнетенным видом двигались, как куклы, а Аглая Григорьевна отдавала приказания больше повелительными жестами или короткими отрывочными фразами.

— С прислугой прошу в разговоры не пускаться, — объявила она с первого же дня Жене. — Приказала — и кончено. Она у меня отвечать не приучена.

И точно. Миловидная средних лет девушка, приставленная Жене в горничные, когда Женя обратилась к ней с ласковым вопросом:

— Как вас зовут, милая? Мы с вами заживем дружно, не правда ли?

Только густо покраснела и коротко отвечала:

— Маша-с.

И она всегда с таким пугливым отчаянием смотрела на Женю, когда та с ней разговаривала, и с таким страхом оглядывалась на дверь, что девочка отказалась от мысли подружиться с ней так, как она дружила с Аскитреей, хотя ей этого очень хотелось.

В доме были еще две девочки, воспитанницы Аглаи Григорьевны. Одной было десять лет, а другой тринадцать. Женя очень обрадовалась, что ей будет с кем поиграть и поговорить, но и тут Аглая Григорьевна наложила запрещение.

— Ты будешь занята своими уроками шесть часов в день. Кроме того, будешь два часа читать мне по-французски и на других языках. Два часа музыки, два часа на завтрак, обед и чай. Полчаса на прогулку и час на игру в зале. Игры дозволяются только тихие, благородные. Ольга и Анна будут с тобой играть, а в прочее время прошу с ними не разговаривать. Они тебе не компания, и от дела их отрывать нечего.

День шел по расписанию. Никаких отступлений не полагалось. Выражать какие-нибудь желания было строго воспрещено да и, как Женя убедилась, вело только к тому, чтобы все делалось как раз наперекор им.